— Где ты, брат Данила, этой песне выучился? — с нескрываемым изумлением обратился Кондрат к осетину после того, как участь любивших поспать турок была решена. — У вас вроде так и не поют.
— Ау! Что я, вчера родился, да? — ответил Данел своим любимым выражением. — Наш вахмистр Кузьма Жилин и не такие песни знал. Вот, слушай:
«Из–за лесов дрему-учих
казаченьки идуть,
и на рука-ах могу-у-учих...»
— Погоди, погоди, Данила, — схватил его за плечо Кондрат, — мы еще споем эту песню, а сейчас давай по махонькой.
— Я два года в Горско-Моздокском полку служил! — Захмелевший Данел выпятил худую грудь. — Мой дядя есаул Плиев — полный георгиевский кавалер!
— Это какой же Плиев? — выпучил глаза Кондрат. — Уж не тот ли, про которого мы только что пели?
— Он самый и есть, — удовлетворенно кивнул головой Данел и поцокал языком. — Уй, как хорошо рассказывал старый Тотырбек про этот случай.
— Какой случай?
— Да как Шестатинский пост брали... — и Данел рассказал изумленным слушателям, как зимой 1877 года его дядя по матери есаул Тотырбек Плиев, получив секретный приказ от полковника Маламы, повел свою сотню через границу для захвата турецкото поста. Граница проходила по горной, быстрой, с высотами скалистыми берегами реке Арчагай. Незаметно переправились через нее вброд и окружили ничего не подозревавших турок. Тех было человек тридцать. Когда переводчик-казак объявил им, что началась война и что они теперь в плену, турки спокойно выслушали и стали одеваться.
— Якши, якши [17], — одобрительно приговаривали казаки, видя, как пленные с хозяйской аккуратностью взнуздывают лошадей, тщательно подтягивают седельные подпруги.
— Мотри–ка! А для чего энто они коней седлают? — сообразил наконец один из победителей. Но было уже поздно. Человек семь пленных турок вскочили в седла и, дав залп из пистолетов но обескураженным завоевателям, с криком «чапчи!» умчались через ворота в предрассветную дождевую мглу. За беглецами погнались. Двоих убили, а пятеро — ушли. Теперь надо ждать ответного нападения. Xочешь-не хочешь, пришлось командиру сотни писать донесение о случившемся. Вот тогда и вызвался доставить это донесение в штаб стодеревский казак...
— Калашников?! — подсказал рассказчику Кондрат, и глаза его горели раскаленными углями.
— Да... Калашников, — удивился осведомленности казака Данел. — А ты как узнал?
— Как узнал! Эх, голова... Так то ж отец мой Трофим Михалыч Калашников сиганул с коня в Арчагай вместе с донесением, когда его на дороге окружили турки, — довольный произведенным эффектом, рассмеялся Кондрат и потянулся к лежащему на тарелке огурцу.
— С того часу и мается спиной наш папака, — вздохнула сидящая в сторонке Прасковья, — как протянуло его в ледяной воде по каменьям, считай, две версты. Отвоевался казак с той поры навовсе...
А в то же время на противоположном конце стола между хозяйской дочерью и юной осетинкой тоже шел разговор. Дзерасса часто неправильно произносила русские слова, тем не менее Ольга понимала вложенный в них смысл. Оказывается, этот сероглазый парень, что сидит за столом рядом с осетином, — чужак. Живет на хуторе недавно, но сердце его уже прибрано к рукам. У нее вот такие глазищи (Дзерасса, сделав из больших и указательных пальцев колечки, показала, какие они есть у Сона на самом деле), она, к тому же, стройная и тонкая, как вон та рюмка на столе. Степан ее очень любит, ибо Дзерасса не однажды видела, как он, глядя на нее, тяжело вздыхает. Самой же Дзерассе этот сапожник не нравится ни на вот столечко (девушка показала кончик мизинца). Он не носит кинжала и не умеет танцевать лезгинку. Вот Дудар Плиев — совсем другое дело: красивый, стройный. Газыри на черкеске серебряные, кинжал османовский. На симде [18] к плечу прикоснется — плечо горит: такой горячий. Жаль только, что плясать с ним редко удается — ей как гармонистке на плясках не ногами, а руками больше работать приходится. Тут Дзерасса пробежала тонкими пальчиками по воображаемой клавиатуре и подмигнула новой подруге, с женской проницательностью чувствуя, какой ревнивый огонь зажгла в ее груди своим рассказом.
— Ты играешь на гармошке? — обрадовалась Ольга. — Я сейчас принесу, у нас есть.
Она вышла в другую половину хаты и скоро вернулась с гармонью в руках.
— На, играй, — протянула с улыбкой.
И словно сама радости ворвалась в хату луковского казака Силантия Брехова. Звонкая, стремительная лезгинка, казалось, вихрем пронеслась по комнате, огнем охватила и без того пылающие сердца.
— Ас-са!
Протиснувшись между столом и Степановыми коленями, Данел чертом выскочил на свободное место и пошел на носках сапог, весь напряженный, побледневший.
Ах, как хорош он был в эти мгновения! Голубые глаза его сияли одухотворенным светом. Грудь стала широкой и выпуклой. Смуглые, не по-мужски изящные руки то поочередно взлетали к газырям черкески, то, словно орлиные крылья, одновременно вскидывались на уровень плеч, как бы порываясь в небо.
«Орел и есть!» восхищенно думал Степан, глядя на старшего товарища и изо всех сил отбивая ладонями в такт пляске ладу.
Ольга выскочила в сени, схватила пустое ведро, опрокинула вверх дном себе на колени, как на бубне, выбила ладонями чеканную дробь.
Но уже склонился перед нею плясун, правую руку прижал к груди, левую развернул в сторону, круга. Не надо долго уговаривать казачку на пляску. Ноги давно уже в круг просятся. Кинула ведро-бубен в руки матери, грациозно изогнула над головой белую тонкую руку, поплыла лебедью, ловко увертываясь на ходу от налетающего беркутом партнера.
— Ас-са!
У черноусого Кондрата широко ходит грудь. Смородиновые его глаза мечут молнии. Он привстал над столом, шевеля тонкими ноздрями, готовый в любое мгновенье сорваться в этот кипящий страстными звуками и темпераментными движениями круговорот. И даже Силантий подбоченился, и его красное, рыжебородое лицо словно помолодело на добрый десяток лет.
Ай! Удержу нет. Кондрат с каким–то утробным стоном вскочил в круг, полыхнул пламенем черных очей в сторону кумы своей Матрены: «Выходи сей же момент!»
Взвизгнула, словно от восторга, гармонь. Еще дружнее зазвучали хлопки лады. Огненная струйка над лампадой метнулась из стороны в сторону и погасла. Уже не одна — две нары изнемогают в бешеном темпе кавказской пляски.
Такое Степан видел впервые. Плясал и он на «свята» [19] полечку и «Лявониху». Уж куда, казалось, лихо выделывал ногами. Видел, как орловские ребята отплясывают «барыню». — Но плясать вот так!
— Ходи в круг!
Каштановая Ольгина коса раскачивается перед Степаном. Васильковые, с блестящими белками глаза манят, завораживают. Эх, была-не была! С места пошел вприсядку: мы–де тоже не лыком шиты. Выпрямившись, выбил каблуками чечетку; втиснулся в круг пляшущих: — Ас-са!
А гармонь стонет, надрывается в приступе безудержного веселья. Виртуозной дробью вторит ей ведро-бубен. «Так делай!» — поощрительно подмигивает Ольга, изгибая руки и поочередно поднося их к вздымающейся под легкой кофточкой груди. И Степан повторяет ее движения, подражая жестам плясунов-джигитов и в то же время выделывая ногами несусветные выкрутасы. И хохочет вместе со всеми над своей евро-азиатской пляской.
— А ты бы хорошо лезгача плясал, если б поучился чуток, — сказала Ольга Степану, когда гармонь наконец смолкла, и вся хмельная компания вновь расселась за столом.
— Нет, отмахнулся польщенный ее словами Степан, — чтобы плясать, как ты, нужно родиться казаком.
— Куда там, — поджала губы казачка. — Будто казаки особые люди. Нам на вечере в женском училище учитель говорил, что казаки от мужиков произошли.
— Ну, это ты своему папане попробуй доказать, — засмеялся Степан, с удовольствием разглядывая соседку по столу. Ее грудь высоко вздымалась после бурной пляски. Узкое, бледно-матовое лицо светилось румянцем, словно фарфоровое блюдце, если посмотреть сквозь него на солнце.