У людей на горных кручах
раздается свадьбы гром,
а у нас лишь кот мяучит —
плачет, как над мертвецом, —
донесся к ней Степанов голос. «Стихи читает», — поняла Ольга. Она еще плотнее припала к стеклу.
— Чувствует поэт горе народа, — проговорил гость, повернув голову к хозяину, который, заложив руки за спину, прохаживался взад-вперед по комнате.
— Коста Хетагуров кровью пишет, — словно из–под земли прямо–таки дьяконским басом прогудел учитель над самым ухом Ольги. — Стихи запрещены цензурой и ходят в народе в рукописном виде. Возьми с собой эту тетрадку, почитаешь, а может и пригодятся, вернешь при случае. А сейчас послушай, о чем пишет «Казачья неделя». Ты–то у себя на хуторе газеты хоть видишь?!
Учитель подошел к столу, вытащил из–под книг газету, развернул ее.
— Любопытная статья. Вот, например, это место... — голос его зазвучал отчетливей. — «Теперь наступило время, когда армия должна доказать, что понимает порученное ей государем и отечеством дело — быть стражем порядка. Если армия сама пойдет не по тому пути, которому она обязалась присягой, то пропала наша родина, пропала могучая Русь...»
— Не надеются, значит, на армию, — вставил Степан.
— Вот-вот, — обрадовался учитель. — Но слушай дальше... «В среде России много инородцев, присоединенных в разное время силой оружия к России. Конечно, эти инородцы только и могут радоваться падению русского царизма и вместе с ними и отщепенцы — русские по рождению, но не по духу...» Понимаешь? Враги революции открыто признают, что «инородцы могут радоваться падению русского царизма». Следовательно, они могут не только радоваться, но и принять в свержении царизма самое деятельное участие плечом к плечу с русскими.
— Я–то понимаю, — усмехнулся Степан. — Надеюсь, для тебя это тоже не открытие, но Volentem ducun vata, nolentem rahunt [26], — перешел вдруг Степан на какой–то непонятный язык.
— Ну и произношение у тебя, — чуть ли не Цицерон, — поморщился учитель. — И, пожалуйста, не «vata», «fata». А вообще–то молодец, способности у тебя, знаешь, недюжинные, — не забыл уроков... Так куда меня тащит судьба?
— Ты только не обижайся, Булат, но, по-моему, ты устроился не хуже купчика в этой провинциальной глуши... Мягкие стулья, диван, халат турецкий. Не хватает только супруги, какой–нибудь купеческой дочери, и лакея в дверях.
— Какое отношение имеет диван к деятельности своего хозяина? — недоуменно спросил. Темболат.
— Располагает к успокоенности и благодати.
Учитель воздел к потолку руки.
— Клянусь аллахом, я поколотил бы этого человека, если бы не закон гостеприимства, — произнес он с шутливым пафосом, стремясь шуткой замаскировать обиду. — Ты учитываешь окружающую меня обстановку? Я же тебе говорил, в городе одни торгаши и мелкие ремесленники. Рабочий класс только в мастерских Загребального. В станицах — казачество, сам знаешь, что это за народ.
— Трудно, нет слов, — согласился Степан, — но не сидеть же сложа руки? Вспомни, что говорил Сергей: «Ни одного часа в бездействии». Что конкретно сделано?
— Я тебе рассказал в общем плане, а конкретно мне, например, удалось связаться с «Осетинской группой», — учитель снова зашагал по комнате, и Ольга не расслышала последних слов. Зато она явственно услышала за своей спиной чьи–то шаги.
— Ты что здесь делаешь? — раздался в темноте сердитый мужской, голос, и тотчас надвинулась на нее из проулка черная тень.
— Ой! — отшатнулась от окна перепуганная насмерть казачка и побежала прочь с резвостью дикой козы, поднятой с лежки охотником.
Степан был недоволен малой активностью Темболата и высказал ему это откровенно, но в то же время душу его пронизывала огромная светлая радость: он снова вместе со своим другом и учителем! Словно и не было двух лет разлуки, каторги и побега с нее в лютую сибирскую стужу. А как он добирался сюда сквозь бесчисленные рогатки сторожевых постов и казачьих разъездов! Хотел было податься сразу же во Владикавказ, чтобы через рабочего, адрес которого запомнил еще в томской тюрьме, разыскать друга-осетина, но на станции Прохладной поезд, на котором он ехал, оцепила полиция, и ему пришлось с риском для жизни оставить его и спрятаться в пакгаузе. Спасибо сторожу — сердобольной душе: не выдал властям предержащим. Несколько дней кормил-поил беглеца, а когда тревога улеглась, купил сапожный инструмент на базаре, и проводил в станицу Курскую, где живут казаки-украинцы, переселенцы из–под Киева, там, дескать, его никто не тронет. И подбивал бы беглый каторжник Степан Журко подметки к казачьим сапогам, если бы не стал проявлять к нему чрезмерное внимание (и не напрасно) атаманский сынок Иван Земцов. Пришлось уйти из станицы на осетинские хутора. «Туда наши казаки не больно охотно ездиють», — сказал ему на прощанье хозяин хаты, провожая темной ночыо в путь-дорогу.
За окошком послышался шум. Степан поднялся, приложив к бровям ладонь, вгляделся в темноту.
— Кто–то идет! — встревоженно повернулся к Темболату.
— Не бойся, это скорей всего богомаз из Стодеревской. Хозяйка говорила, что заходил днем, а я с тобой в это время в роще гулял, — успокоил Темболат.
Снаружи мелькнули костяшки пальцев, и оконное стекло задребезжало от легкого стука.
— Терем-теремок, кто в тереме живет? — раздалось веселое вслед за стуком.
Спустя минуту, гость, сопровождаемый хозяином, вошел в помещение. Взглянув на Степана, истово перекрестился на икону и обернулся к Темболату:
— Христос воскрес, господин учитель.
Темболат рассмеялся:
— Зря стараешься, Тихон Евсеевич. Знакомься: Степан Журко, мой товарищ по заключению, большевик.
— Тсс! — ночной визитер предостерегающе шевельнул указательным пальцем. — Не баси так. Я только что спугнул соглядатая.
Темболат со Степаном вопросительно посмотрели друг на друга.
— Девка какая–то заглядывала к вам в окно, — продолжал Тихон Евсеевич.
— Соседская Варька, наверное, — усмехнулся Темболат; — Любопытна до ужаса. Увидела вот этого красавца ну и...
— Не знаю, — пожал плечами богомаз. — А только вы поосторожнее, братцы мои, дабы не укатали нас с вами туда, куда уже и Макар не гоняет своих телят.
Он подошел к Степану; с видимым удовольствием пожал руку.
— Выходит, нашего полку прибыло? Весьма отрадно. О себе распространяться не буду, вот он обо мне знает больше, чем я сам. Зовут Тихоном. Малюю иконы стодеревским казакам.
— Вина хочешь? — обратился к нему Темболат, протягивая руку к стоящему на столе графину.
— Нет, — отмахнулся Тихон Евсеевич. — Я только что от Васи Картюхова. Напился с ним чихиря, аж в пузе булькотит. И черт его знает, с чего только терское казачество хмелеет и песни поет? В ихнем чихире одна лишь кислота уксусная. Уж по мне так лучше веселовская рачишка. Значит, вот какое дело... — он подсел к столу, прикрутил фитиль лампы, кинул внимательный взгляд на окно и, вынув из внутреннего кармана куртки свернутые рулончиком бумаги, протянул Темболату. — Я недавно из Грозного. Там состоялась конференция Терско-Дагестанского Союза РСДРП. О чем на ней говорилось, прочтешь в этих документах. Очень интересные. Ознакомишься и перешлешь кому надо в Святой крест. Собственно, из–за этого и пожаловал к тебе в гости.
Во все время разговора Степан исподволь разглядывал нового знакомого. Среднего роста, даже выше среднего. Сухопар. На вид лет тридцать пять. Глаза с лукавиной. Нос приличных размеров, про который обычно говорят: «на двоих рос». Руки жилистые, сильные. Таким рукам сподручнее держать слесарный молоток, нежели художническую кисть.
— Как дела в станице? — спросил Темболат у стодеревского гостя, когда тот закончил рассказ о своей поездке в Грозный.
— Дела известные, — особенно хвастаться нечем. Сам знаешь казачью психологию: хоть гол, как сокол, зато на поясе кинжал с серебряной рукояткой. Ты же Дениса Невдашова помнишь? Привозил меня к тебе прошлым летом, дохлый-такой, навроде нас с тобой, даже хуже. В хате у него одни ребятишки по лавкам мал-мала меньше, на базу шаром покати, а начнешь проводить параллель между ним и приезжим мужиком Иваном Бучневым, таким же бедняком, как он сам, скосоротится этак презрительно и процедит сквозь зубы: «Нашел с кем равняться, чоп тебе в дыхало: Иван кацап непутящий, а я потомственный казак терский. Мой дед...», и так далее. Вот и попробуй вбей в эту одурманенную вековыми предрассудками башку, что мужик Иван Бучнев ему более сродни, чем казак Евлампий Ежов, кровопийца и выжига.