— В хозяйстве и лоскут пригодится, —возразил Данел, и в его глазах вспыхнули озорные огоньки. — Бешмет, скажем, порвал, чем дырку зашьешь?
— Да разве бог в бешмете ходит?
— Конечно, в бешмете, а в чем же.
— Да где ты видел на иконах, чтобы бог в бешмете был? Он одет в хламиду.
— Гм. Я когда в своей сакле сижу, тоже в одной рубахе, а вот в город — черкеску надел. Так и бог: когда дома сидит, халмид носит, а как куда соберется в гости, бешмет и черкеску надевает, а как же.
Степан рассмеялся.
— Держи, — сунул он повод в руку Данела. — Витязем зовут.
Данел облегченно вздохнул. Теперь можно сбросить маску безразличия. Тотчас позабыв про висящие на дереве амулеты и про божьи рубахи, он обошел вокруг коня, пощупал суставы ног, осмотрел копыта, заглянул в зубы, покачал головой, заложил руки в боки и поцокал языком:
— Хорз баех [27]! — сказал по-осетински и затем снова по-русски: — Ах, красавец, скажи, пожалуйста! Ай-яй, Ольга! Умереть бы мне за эту девку. Цэ, цэ. Женись, Степан, на Ольге — такой жены нигде больше не найдешь.
— Жениться не напасть, да как бы, женившись, не пропасть, — возразил Степан.
— Зачем пропадать? Я не пропал, твой батька не пропал, а ты почему — пропал? На Ольге женись — казаком сделаешься. На кровати с блестящими дужками спать будешь. Силантий умрет — хозяин станешь. Сынов у него нет — все твое.
— Давай лучше домой двигаться, — переменил разговор Степан, — а то лягушки уж больно разорались — не было бы дождя сегодня.
— Давай домой, — согласился Данел. — А с конем что делать будешь?
— Коня возьми себе, в хозяйстве пригодится.
— Как...себе? — опешил Данел. — Это мне, да? — он несколько раз перевел взгляд расширенных глаз со Степана на коня и обратно. — Мне нечем платить тебе. Ты не шути, пожалуйста.
— Свои люди— сочтемся, — Степан сел на край арбы, взял в руки вожжи. — Но, Красавчик! Чтоб тебя волки не съели!
Арба качнулась и заскрипела, словно жалуясь на людское бессердечие. Данел, ведя на поводу коня, шел рядом и растерянно хмурил брови.
— Нет, — произнес он после некоторого раздумья, — так не могу, — повторил удрученно и протянул повод молодому другу.
— Да я же не продаю, а дарю, — отмахнулся от повода Степан. — Дарю, понял?
— Подарок? — обрадовался Данел выходу из затруднительного положения, но тут же вновь помрачнел, — А я тебе что подарю, мачи свои? — он насмешливо кивнул головой себе под ноги (выехав за пределы города, Данел снял сапоги и надел мачи — в степи на него смотреть некому).
Некоторое время он шел молча, обдумывая, чем бы в свою очередь одарить этого неправдоподобно щедрого парня.
— Знаешь что, возьми кинжал, — от деда мне достался. Хороший кинжал, сам Азе Дегоев делал [28].
— Да зачем же мне ...кинжал? — отозвался тот. — Стельки или переда кроить? Так ножом сподручнее. Не, кинжал мне без надобности, — и он затянул песню:
«Дам коня, дам кинжал,
дам винтовку свою,
а за это за все
ты отдай мне жену».
— Жену отдать? Пожалуйста! — Данел совсем развеселился. — Возьми эту старую бабу — я себе молодую, красивую найду. И всех девок возьми в придачу — кормить будешь. Только сына мне оставь.
— Всех не возьму, а одну — обязательно, — тоже смеясь, пообещал Степан и продолжил песню:
«Под чинарой густой
мы сидели вдвоем,
месяц плыл золотой,
было тихо кругом».
— Ай-яй, какая красивая песня! — восторгался Данел. — Ну и что дальше? Отдал ему Хазбулат жену?
— Нет, зарезал кинжалом.
— Правильно! Совсем потеряла баба стыд: ночью к чужому мужику бегать. Я б тоже зарезал.
— А сам только что отдавал жену, — прищурился молодой собеседник.
— Э, хитрый какой! — Данел погрозил пальцем. — Если б Хазбулат продал ее или подарил, тогда, пожалуйста, что хочешь, то и делай с ней: хочешь режь, хочешь так ешь, как говорил наш вахмистр Кузьма Жилин. А так — нельзя: чужая баба — чужое добро. Держись правее, а то арбу утопишь! — крикнул Данел, ибо в этот момент Красавец зачавкал копытами, проваливаясь по бабки в вонючую грязь Дурного переезда.
Помимо мужества и находчивости, проезжающий это гиблое, протяженностью в несколько верст место должен обладать крепкими мускулами и незаурядными голосовыми связками, ибо без громогласных понуканий, проклятий и матерщины преодолеть болото, по мнению местных жителей, было невозможно. Сколько порублено и уложено здесь дреколья и хвороста! Сколько оставлено в этих хлюпающих глубинах колес, осей, подметок и хороших настроений от удачной торговли на городском базаре! Вон выглядывает круглым глазом из воды ступица рассыпавшегося колеса, подняв кверху черные спицы — словно водяной вытаращился на отчаянных землепроходцев, изумленно растопырив редкие ресницы. Какой казак или осетин оставил тебя грустной вехой на этой трижды проклятой богом дороге?
— Воллахи! Знал бы, что Дурной переезд совсем дурным стал, опять бы через Колубашев поехал, — посетовал Данел, сидя на всхрапывающем подарке.
Однако на этот раз нашим путешественникам повезло. Лишь в двух местах пришлось Данелу слезть с коня, чтобы помочь Степану вытолкнуть колесо арбы из колдобины. Не прошло и часу героических усилий людей и животных, и вот уже снова под ногами у них твердая, покрытая пылью дорога. А впереди новая преграда — крутой подъем из терской поймы на высокий глинистый яр, служивший когда–то берегом взбалмошному Тереку, русло которого меняется подобно настроению капризной красавицы.
Данел снова соскочил с коня, вдвоем со Степаном стали помогать мерину. Когда они все трое, тяжело дыша, остановились на взгорке, до хутора Веселого осталось рукой подать. Но почему — «Веселый»? Что веселого в облике этого убогого осетинского селения? Ни деревца, ни кустика над серыми, казачьего типа хатенками с камышовыми крышами и турлучными, в лучшем случае саманными стенами.
— А ты посмотри, — показал Данел на идущих в обнимку двух мужчин, — я ж тебе правильно говорил — веселый хутор.
Мужчины только что вышли из ближайших ворот и о чем–то оживленно рассуждали. У одного из них слезла на ухо грязная со свалявшимися космами папаха, у другого развязалась оборка на маче и извивалась за ногой серой змейкой,
— О чем это они? — полюбопытствовал русский.
Осетин прислушался.
— Вон тот, что в мохнатой шапке, жалуется на старшину, — перевел он. — Не дает ему земли под саклю. А он только что переселился сюда с тор. У него большая семья, целых десять человек, а жить негде, живут в шалаше. Старшина ему сказал: «Зачем пришел? Что я тебе свою землю отдам?» А вон тот, у кого лапух [29] на башке, говорит переселенцу: «Пускай старшина подавится этой землей. Пойдем, Бибо, со мной, у меня есть земля, целых пятнадцать соток. Рядом с моей саклей поставишь свою. Зиу [30] соберем, саман сделаем, такой дом слепим — любой алдар [31] позавидует. Давай зайдем к Гиши Калоеву, еще по одной выпьем, чтоб дом крепкий получился». Вон видишь, Бибо кивает головой — согласился. Может, и мы зайдем к Гиши — коня обмоем, а?
Степан покачал головой:
— Не хочу, кум, Коня ты уже в болоте обмыл, да еще, наверно, и дождем вымоет. Гляди, на западе небо как засинелось.
Данел вздохнул: какой–то чудной этот русский — отказывается от араки. Зачем тогда на свете живет? Знал бы, что пить не будет, поехал бы домой через Колунбашев.
Некоторое время ехали молча.
— А знаешь, ма халар, что я думаю, — вновь нарушил молчание хозяин арбы, — хутор не очень веселый, не веселей нашего. Ну ты подумай, много ли бедняку земли под саклю надо — саженей десять. А ему не дают, говорят, нет земли. Как нет? Почему нет? Посмотри, Степан, сколько ее кругом — ого!
Данел обвел рукой раскинувшуюся во все стороны буроватую, с ярко-зелеными пшеничными полосами степь, над которой плавно кружили орлы, снова вздохнул: