— Что с тобой сделалось, доча моя? Отчего не идешь к девкам на улицу? Аль болит чего? — допытывалась у любимого чада встревоженная не на шутку Антонея.
Дочь отвечала с кислой, как вчерашняя сыворотка, ухмылкой на осунувшемся личике:
— Болит, мамака, сердце... — и отворачивалась к окошку, скрывая от родительницы вскипевшие на ресницах слезы.
— Господи Сусе Христе! — испуганно крестилась мать и спешила к куме Матрене облегчить душу: — Сглазил, должно, кто мою Ольгушку. Спрыснуть бы ее с уголька, что ли? Або к бабке-шептухе в Терскую Свозить, а?
— Ии, Антоня, — обняла за плечи подругу кума Матрена, — замуж девке пора, вот и куксится. Сдается мне, что сглазил ее тот самый иногородний чертогон, что шашку у кума Силантия из рук вышиб. Да и то сказать: хорош! Хучь и не казак.
— А ить я тож так подумала, — подхватила, словно обрадовалась этой мысли, Антонея, и синие глаза ее на сморщенном, узком, как у мыши, лице засветились надеждой. — Дюже ладный парень, паралик его расшиби. Только жалко, что не казацкого роду.
— «Не казацкого роду», — насмешливо фыркнула в ответ Матрена. — Ну и что с того? Был бы по сердцу девке, да для хозяйства работник добрый, а насчет казацтва — проще простого. У твоего Силантия в Отделе офицер друзьяк. Захотит, так в един момент кого хощь казаком сделает. Да и много ли женихов нынче среди казаков? За бедняка Силантий отдать не захочет, а у богатого Кузи — в голове, как в гнилом арбузе: дурак-дураком. Не приезжал в нонешнем году стодеревский атаман сватать за своего недотепу?
— Не, — вздохнула Антонея. — Как на Петров день был, так с тех пор — ни ногой: осерчал, должно, на мою Ольгушку. Да и то сказать, насмешница она у меня.
— А зря. Богато, говорят, живет атаман: одних только быков пять пар. А что жених малость с бусорью, так не в министры ж его отдавать? За плугом ходить много ума не надо. Лицом же пригож и ростом вышел. Нонче не приходится выбирать, женихов–то на японской поубивало. Вон Настя из Наурской станицы. С богатого куреня казачка, а вышла за печника-каменщика и живет барыней: ни тебе в поле, ни тебе в лес. Готовых кизеков даже в руки не берет, знай, медовые семечки щелкает.
— Да и то правда, кума Матрена, разве узнаешь, где твоя счастья? Девка–то у меня, сама знаешь, упрямая да норовистая — вся в папаку. Силой выдашь — такого натворит, до самой смерти не расхлебаешь. Давеча Силантий взял вожжи, чтоб поучить за своеволие — свела Ольга коня со двора без его ведома — так она, мать моя, так зыркнула на него своими бельмами. Спробуй, говорит, только ударь, сей же момент утоплюся в Тереку. Потопал Силаша ногами, поорал для острастки, потом плюнул и ушел на баз убираться. Вот она какая девка!
* * *
Темболат только что умылся и хотел приступить к завтраку, как в дверь его квартиры осторожно постучали.
— Войдите, — пророкотал он, ожидая увидеть кого–либо из своих учеников или, на плохой конец, Григория Варламовича, с которым у него после описанного скандала установились довольно хорошие отношения. Каково же было его удивление, когда в дверях появилась молоденькая девушка в дорогой гейше и модных ботинках с высоким верхом.
Хозяин квартиры буро покраснел и, схватив со спинки стула сюртук, долго не мог попасть руками в соответствующие места.
— Милости прошу... Чему обязан? У меня здесь не прибрано, извините... Садитесь, пожалуйста, — он поставил перед гостьей стул и стал застегивать на сюртуке пуговицы.
У Ольги при виде напуганного ее приходом молодого человека отлегло от сердца. Чисто женским чутьем она тотчас определила, что хозяйка здесь она, а не этот чернобородый осетин с блестящими глазами.
— Здрасте, Темболат Тохович, — сказала она и присела на краешек стула. — Я пришла книжку у вас взять. Он просил привезти... Забыл ее надысь.
Темболат растерянно похлопал ресницами:
— Простите-с, кто — он? Какую книжку?
— Степан, друзьяк ваш, кто ж еще. Он когда от нас уезжал, так велел до вас сходить и книжку энту забрать. Забыл, говорит. Вот я и пришла... Еще стихи в ней — Хетагуров написал.
— А-а... — делая вид, что вспомнил наконец, о чем идет речь, улыбнулся Темболат. — Верно: заходил тут ко мне один мой знакомый и он действительно забыл взять вот эту тетрадь.
— А вы его давно знаете?
— Да нет, не очень, — смутился хозяин дома. — В Курской познакомились случайно. Я там с инспектором школу проверял. И понимаете, у меня отскочила на сапоге подошва. Да-да... подошва. Пришлось срочно обратиться к сапожнику. Вот так и познакомились. Хороший, знаете ли, мастер. И главное, недорого взял за работу. А я вас где–то видел. Не в церкви?
— Нет, — покачала головой Ольга. — В женском училище. Я там с подругой на Новый год была в прошлом годе. Еще вместе с вами шли домой по Фортштадтской улице, помните? Вы тогда рассказывали нам про казаков и мужиков, — про себя же подумала: «Ишь брешет как ловко, ровно и не учитель. Подошву приплел какую–то, а сам в роще с ним, как с девкой, обнимался. Неужто за подошву тую самую?»
— Теперь вспомнил, — улыбнулся Темболат. — А как вас зовут?
— Ольгой, Брехова Ольга. В Луковской мы живем. Ну, я пойду. Прощевайте покудова. Книжку я ему передам, не сомневайтеся, — и незваная гостья выпорхнула из хаты, словно залетевшая случайно ласточка, оставив на лице хозяина выражение озадаченности и восторга.
Придя домой, Ольга открыла огромный, с ободранным лаком сундук, — стоящий в нежилой половине хаты, вынула из него парадный казачий наряд покойного брата Митяя, примерила на себя, усмехнулась: не удался братец ростом — в мамаку пошел: шальвары как на нее сшиты и бешмет тоже по фигуре. Завязала узелком учкур [44] на поясе, натянула на ноги легкие сапожки с ремешками и серебряными пряжками на голенищах, поверх черкески подпоясалась наборным ремнем с узким, как стилет, кинжалом, уложила косу под каракулевую, с голубым верхом папаху, встала перед зеркалом и ахнула: «Какой красивый казачонок!» Оглядевшись, нет ли поблизости мамаки (отца–то нет: в Стодеревскую к Кондрату укатил), — Ольга прокралась легким шагом к конюшне, вывела своего любимца Милора, темно-гнедой масти кабардинца с белыми чулками на ногах, вскочила в легкое седло, слегка отпустила поводья, привычно дала коню шенкеля, и тот с места, одним махом перескочив через плетневую ограду, легко и весело помчал по станичной улице.
— Тю на тебя, сатана! Запылил, неначе вихорь, — проворчала возвращающаяся от соседки Антонея, с неодобрительным восхищением покачав головой вслед незнакомому джигиту.
Чора до самого полудня провалялся на нарах, приходя в себя после ночного происшествия. Страшно болела голова. Все тело — словно побили камнями. Поставленную на место дверь припер колом — чтоб оградить себя от родственников покойных, о жизни которых на том свете он еще не успел рассказать. Сегодня было не до них.
«А все–таки как узнал абрек про золотые серьги?» — время от времени возвращался к одной и той же мысли Чора. Снаружи донеслось овечье блеянье. Чора выглянул в окошко — по дороге мимо его сакли мальчишка Габуевых подгонял хворостиной хромого барана. «Ах, чтоб тебя бог покарал, Чора, как мог забыть такое?» — ругнул он себя, вспомнив при виде чужого барана, что до сих пор не воспользовался щедростью Аксана и не привел от него в хлев собственного барашка. Он быстро оделся и поспешил на противоположный край хутора.
К удивлению Чора, новый приятель, с которым так хорошо было пить водку в ресторане Мате Губжокова, встретил его сегодня без всякой радости.
— Что привело тебя в мой дом? спросил он холодно, позабыв усадить приятеля на стул (в доме Аксана даже кровать имелась с блестящими шишками).
«Почему так плохо встретил?» — подумал Чора, однако виду не подал.
— Ты разве забыл, Аксан, что у тебя в хлеву прыгает мой баранчик? — засмеялся гость хоть и неестественно, зато весьма старательно.