— Воллахи! — так же старательно хохотнул в ответ хозяин. — Ты, верно, говоришь про своего таракана? Клянусь Уациллой, который так нелюбезно обошелся с тобой, что в мою саклю он не заползал. Поищи его хорошенько у себя за печкой.
— Ты хороший шутник, Аксан, — удерживая на круглом лице кисловатую улыбку, продолжал «шутливый» разговор Чора. — Но у меня еще так болит голова после вчерашнего, что и от шутки не делается легче. Почему бросил меня в степи?
— Ты сам с брички свалился, когда тебя абрек ударил. А мне поднимать, тебя было некогда — спасибо, самого конь от смерти выручил.
— Ну ладно: некогда, так некогда, — согласился Чора. — Хорошо хоть живой остался.
— Еще бы не хорошо! — воскликнул с ложным воодушевлением Аксан. — Завтра на нихасе предложу старикам, чтобы за общественный счет в церкви молебен заказали — надо же поблагодарить бога за спасение твоей драгоценной жизни.
— Зачем — моей жизни? — заскромничал Чора. — За твое спасение надо бога благодарить. Если б тебя абрек убил, кто бы мне барашка отдал?
— Какого барашка? Ах, того, что ты просил продать вчера? Давай деньги и забирай, пожалуйста.
— Нет, Аксан, я не того барашка хочу, за которого платить надо, а того, что ты подарил мне вчера, да зачтутся тебе твои добрые дела перед всевышним.
— Ох-хай! — горестно взмахнул руками владелец барашка. — Совсем плохая память стала. Прости, дорогой, но я его как раз сегодня принес в жертву всевышнему за наше с тобой спасение — вон на плетне шкурка висит. Ты уж прости, Чора, очень прости, что так получилось.
— Ты тоже не серчай, Аксан, если я нечаянно проговорюсь на нихасе о том, что рассказал мне косоглазый Вано в Стране мертвых.
— Хорошо, не буду. Потешь стариков, они любят послушать занятные басни, — криво усмехнулся Аксан и приложил ладонь к груди, давая тем самым понять, что бараний вопрос исчерпан и обе договаривающиеся стороны могут разойтись в разные стороны.
Чора уже подходил к своему дому, когда к нему подскакал совсем еще юный всадник.
— Эй, кунак! — крикнул верховой таким нежным голосом, что если бы не штаны с сапогами да не черкеска с папахой, подумал бы: сидит на коне девка. — Добрый день! Где здесь живет у вас русский сапожник?
— Здравствуй и ты, да осталось все твое горе за хвостом твоего коня. А зачем он тебе?
— Дело есть, — ответил всадник и облизал пересохшие губы. — Нет ли у тебя водицы попить или квасу?
— Есть квас, очень хороший. Идем в саклю.
Незнакомец соскочил с коня, набросил поводья и а плетневый кол, вошел вслед за стариком в его жилище с отсыревшими глиняными стенами.
— Садись, гость — посланец бога, пусть тебе хорошо показывает дорогу святой Георгий. — Чора налил из кувшина в чашку, поднес случайному гостю, — Пей на здоровье.
Гость сделал глоток, и тотчас его красивое лицо перекосилось в гримасе:
— Чего ты мне налил? Какой же это квас?
Чора добродушно усмехнулся:
— Зачем пить квас, если есть баганы — осетинское пиво? Очень хорошее. Пей, еще нальем.
— Не... спасибо. Мне бы лучше воды.
— Зачем вода, когда пиво есть? — удивился Чора. — Какой ты казак, когда пиво не хотел?
Казак густо покраснел и, дабы не посрамить казачьего звания, одним духом опорожнил вместительную посудину. В голове у него зашумело, по телу разлилось приятное тепло, на душе сделалось легко и весело, и поездка на этот дальний осетинский хутор уже не казалась бессмысленной и опасной.
— Не... будя, — пьяно засмеялся безусый казак, прикрывая ладонью кружку, и Чора вновь отметил про себя, что больно не мужской смех у казака да и рука какая–то узкая, нежная.
— Ради твоих мертвых! — Чора умоляюще растопырил на груди короткие пальцы. — Еще одну чапурку.
— Не... — снова рассмеялся казак, вставая с нар и поправляя на поясе кинжал. — Я не пить сюда приехал, а по делу. Покажи–ка, где живет ваш русский, а то мне дюже неколи.
— Сейчас покажу, только сам немного выпью, — Чора налил в кружку пива, блаженно сощурил глазки. — Чудной этот русский: девок грамоте учит. А зачем им грамота?
— Каких девок? — насторожился казак.
— Сона с Дзерассой. Девкам замуж пора, а он им книжку читает. Женился бы лучше.
— На ком?
— На Сона, на ком же еще. Любит ее очень крепко. Туфли сшил, кольцо золотое привез из города.
Щеки вспыхнули у незнакомца таким ярким румянцем, словно хозяин сакли каждое свое слово сопровождал хлесткой пощечиной. В замешательстве он провел тонкой рукой по лбу, отирая выступивший от волнения пот, и свалил с головы каракулевую папаху. Словно светло-коричневая змея вывалилась из–под нее на грудь парня, а у Чора от удивления отвисла челюсть.
— Девка! Покарал бы меня бог! — воскликнул он, крайне довольный таким перевоплощением. — Уй, хитрая какая: косу под шапку прятала. Ты его тоже любишь, этого русского? К нему ехала?
Кровь отлила от щек оскорбленной в своих чувствах казачки.
— Чума его задави этого твоего русского! — вскричала она со слезами в голосе и, забыв убрать под шапку косу, метнулась к выходу.
— Куда ты, подавиться б мне моим языком? — кинулся за гостьей Чора.
Но Ольга даже не обернулась на голос словоохотливого хозяина. Вскочив в седло, она с места пустила коня в карьер — только коса заколыхалась на ветру за ее спиной.
«Цэ, шайтан-девка!» — с невольным восхищением посмотрел Чора вслед удаляющемуся облаку пыли и, сокрушенно покачав головой, побрел к раскрытой настежь двери. Но не успел скрыться за нею, как сзади послышался нарастающий конский топот.
— Эй, кунак!
Чора обернулся.
— Держи подарок! Это тебе за пиво и за золотое кольцо! — крикнула шайтан-девка, вздыбливая перед калиткой скакуна. С этими словами она выхватила из–за борта черкески тетрадку и швырнула через плетневую ограду.
Красива моздокская степь весной. Ровная, необозримая, словно огромный стоверстный круглый стол покрыт роскошной скатертью, затканной узорами из нежной зелени и ярких цветов. Куда ни посмотришь во все стороны — горят на этой скатерти алые огни — будто кто–то неосторожный тряхнул на нее из самовара искрами. Ветер раздул упавшие искры, и занялась скатерть огнями-тюльпанами. С утра до ночи горит-полыхает ими дивная скатерть и не прогорает насквозь.
Ольга давно уже перевела коня с галопа на рысь, а затем и вовсе на шаг. Отпустив поводья, она покачивалась в седле и задумчиво скользила взглядом затуманенных великой обидой глаз по цветущим тюльпанам, козликам и темно-зеленым кустикам сочного, так любимого в детстве катрана. Ей было мучительно стыдно за эту дурацкую поездку. Зачем, спрашивается, поперлась в такую даль? На что надеялась? Или она и в самом деле всякий стыд потеряла? Ох, дура, дура — бить ее некому. «Что, повидала любушку?» — издевалась сама над собой, прикусывая до боли то верхнюю, то нижнюю губу. В мужика влюбилась, как будто в станице настоящие казаки перевелись. И добро бы порядочный был, а то — голь перекатная, подозрительный какой–то. Недаром с тем чернобородым осетином-учителем какими–то загадками говорил. Неужели эта осетинская дикарка так хороша собой?
Новый приступ жестокой ревности сжал сердце, прошелся по телу противным ознобом. Привстав на стременах, Ольга ожгла плеткой Милора по упитанному крупу. Тот подпрыгнул на месте, словно заяц, оглушенный неожиданным выстрелом, и изумленно, выкатил глаз на капризную наездницу: за что ударила?
* * *
— Микал! Подойди сюда, что я тебе скажу.
Микал оглянулся: между кольями плетня, опоясывающего огромный хестановский двор, весело искрились плутоватые глаза юного проныры Осы.
— Ну, что тебе? — подошел к плетню, уставил из–под изогнутых полей лапуха немигающие глаза на улыбающегося мальчишку. — Какой еще хабар принесла тебе сорока на своем хвосте?
— Ау, Микал... — Оса подмигнул старшему товарищу, весело блеснув белыми, как горный снег, зубами. — Такая сорока залетела в саклю старого Чора... красивая, как Сона Андиева, — и вездесущий подросток, захлебываясь от восторга, рассказал о необычном свидании молодой русской девки со старым осетинским холостяком.