Все чаще и чаще собираются на нихас старики. Поглаживая седые бороды или постругивая ножами палочки, с надеждой поглядывают в безоблачное сизое небо и глубокомысленно покачивают папахами. «Воллахи! Плохо дело. Рассердился на нас Уацилла, надо что–то предпринимать».
Пока мужчины со свойственной им нерасторопностью бездеятельно вздыхают на своем кургане, женщины не теряют времени даром. На мужчин понадеешься — без хлеба останешься. Поэтому они уже третью неделю подряд поливают молоком священное место, куда грозный Уацилла попал в прошлую грозу огненной стрелой. Это очень хорошая жертва — по бутылке молока от каждого двора в день. И нужно быть просто неблагодарным обжорой и несусветным скрягой, чтобы за такое жирное молоко не заплатить обыкновенной дождевой водой. О, женщины — тонкие психологи! Они знают, что даже у святого должна заговорить в конце концов совесть при виде такого щедрого приношения. Нет, не отвертеться старику Уацилле от ответного дара. То, что и сегодня небо по-прежнему безоблачно, еще ни о чем не говорит. Имеющие силу и власть любят поломаться перед теми, кто у них в зависимости это все знают. Да и праздничный ритуал не соблюден до конца. Ну, зачем бы женщины обливали друг друга водой, если бы шел дождь?
А так, вы посмотрите, какие веселые улыбки расцвели в это прекрасное весеннее утро на лицах обычно серьезных, занятых ежечасно нелегким трудом хуторянок. Как преобразились эти лица: помолодели, похорошели, зарумянились. Словно кто–то невидимый, очень добрый, умыл их в свою очередь жертвенным молоком и разгладил ласковыми пальцами преждевременные скорбные морщинки — следствие постоянной заботы о насущном куске хлеба. Даже у старух сегодня какой–то неземной радостью светятся их давно уже подернутые дымкой равнодушия глаза.
— Цоппай! О, Цоппай! — выкрикивают хором женщины, следуя за крестообразным чучелом, сооруженным из палок и старого платья, которое несут «за руки» Даки Андиева и ее подруга Фатима.
Вот толпа приближается к очередному двору. Из сакли выходит хозяйка с двумя ведрами воды, одета она чисто, но более чем просто. Эта несвойственная женскому полу скромность в праздничных нарядах станет понятной тотчас, как только участницы процессии схватят ведра и бесцеремонно окатят водой самое хозяйку и всех остальных, кто подвернется под руку. Визг, хохот, крики. Сопровождающие взрослых ребятишки прямо–таки стонут от восторга. Сверкают на солнце радужные брызги. Сверкают белозубые улыбки. Сверкают опьяненные безудержным весельем глаза молодых и пожилых проказниц. Сегодня — Цоппай! В этот день не только разрешено, но и положено смеяться, петь, кричать и как можно усерднее обливать водой друг друга. На счастье. В сторонке под плетнем сидит Дудар Плиев с подростками. О чем–то им оживленно рассказывает. Он исподтишка оглядывает приближающуюся толпу. Еще есть время спрятаться, но парень делает вид, что зазевался: пусть обольют его водой. Тем более, что готовится совершить этот освежающий акт его кареглазая Надеж вместе с красавицей Сона Андиевой.
А девчата и рады стараться: с хохотом, с криками опрокидывают полные ведра на молодецкую голову. До чего же приятно хоть раз в году выплеснуть вместе с водой накопленную веками обиду, на это деспотичное, самодовольное существо — мужчину.
Тем временем удостоенная внимания карнавальной процессии хозяйка дома в ответ на прохладительный душ выносит из кабица и высыпает в общий мешок чашку муки, ячменя или проса. Ведь надо же из чего–то сварить пиво и брагу, а также приготовить пищу для праздничного пира.
* * *
Прошло несколько дней. В пятницу собрались женщины на лужайке, буйно поросшей спорышем и ромашкой. Каждая хозяйка принесла и положила на разостланные по траве скатерти — три уалибаха, три пышки, вареного петуха, бутылку или графин пива.
Чинно расселись вокруг импровизированного стола. Малыши, словно пронырливые воробьи, уставились жгучими глазенками на вкусные вещи и ждут удобного момента, чтобы незаметно от взрослых стянуть кусок пышного пирога.
Старшая стола, наполнив стакан, предложила тост:.
— О боже, золотой Илья! Тебе мы молимся. Дай нам дождей, чтобы хлебом и скотом были богаты мы. Кто горд своим хлебом и скотом и кто, будучи здоровым, ел их на свадьбах и кувдах, того сделай нашим товарищем.
— Оммен!
Выпили. Закусили. Сунули малолетним участникам торжества по куску пирога и курятины. Теперь можно обратить внимание и на мужей. Сидят, бедняги, в сторонке, строгают палочки — до того заняты важным делом, что даже не замечают пирующих жен.
Послали на мужской курган представительниц, с графинами араки и двумя вареными петухами в руках. Поклонились представительницы, попросили суровых супругов:
— Скажите «оммен» нашей жертве.
Мужчины приняли дар, словно одолжение сделали: на что не пойдешь ради всеобщего блага? Пропустили рог по кругу — повеселели лица, окрепли голоса. Пропустили по второму — послышались шутки, смех, двусмысленные реплики в женскую сторону. Хорошее, конечно, дело затеяли бабы. Но разве сравниться им в принесении жертвы с мужчинами? Подумаешь, покапали молоком на святое место да по стаканчику пива выпили. Хе! Разве ж это жертва? Вот когда мужчины станут жертвовать, так небу, станет жарко, и у святого Уацилла со лба ручьем польется пот на землю. Пожалуй, пора уже резать жертвенного быка для пира. Вот он стоит около людей, весь обвешанный пестрыми лентами. Не боится, шельмец, никого — привык. Еще бы! Никому не разрешается обижать священную, купленную на общественные деньги скотину.
Пора, пора делать каукувд. Нельзя надеяться на одних женщин. Да и арака выдохнуться может. Попробует такой араки Уацилла, плюнет и скажет: «Черта вам лысого, а не дождя».
Тем временем женщины кончили пировать и, отослав с детьми домой посуду, направились к колодцу.
Там хорошенько облили друг дружку водой, а кое-кого искупали прямо в колоде, из которой пьет домашний скот. Легкая тень пробежала по земле — это солнце спряталось за облачко. «Бог принял нашу молитву, будет дождь», — облегченно вздохнули женщины и, мокрые, разошлись по домам.
Давненько уже не было у Даки такого хорошего настроения. От выпитого пива хотелось смеяться и шалить, словно она не мать семерых детей, а шестнадцатилетняя проказница-ласточка, как ласково ее называл в те благословенные времена Данел.
— Знаешь что, Фатима, — шепнула она подруге, с которой вместе возвращалась с праздничного гулянья, — зайдем в мою саклю, У меня в бочонке осталось немного пива — очень вкусное. Посидим, поговорим. Наши мужчины губы аракой помазали — теперь будут горло драть на кургане до утра. А мне не хочется в такой день одной оставаться. Пойдем, а?
Фатима согласилась: всех дел не переделаешь, надо дать отдохнуть рукам хоть на праздник.
В сакле Андиевых — ни души. Даже маленького Казбека нет в люльке. Видно, утащила с собой на улицу оставленная дома за няньку двенадцатилетняя Вера. Ну что ж, тем лучше: никто не будет мешать задушевным разговорам подруг.
Женщины поставили на нары фынг, водрузили на него корчажку с пивом, уселись поудобнее и... не заметили, как высохли на них, облитые у колодца платья, как спряталось за горизонтом солнце и как пришла с пастбища корова.
Когда, наплясавшись на игрище, Сона вечером вернулась домой, то увидела мать крепко спящей на нарах. Она убрала фынг и пустую корчажку, накрыла подгулявшую родительницу лоскутным одеялом. «Спи, нана, — с нежностью подумала при этом, — когда вернется отец, я разбужу тебя» [50]. Затем, подоив корову и накормив прибежавших с улицы малышей, уложила их спать и сама, не раздеваясь, прилегла рядом с матерью — не проспать бы возвращение отца.
Грустно турчал сверчок под нарами. С окраины хутора доносился пьяный гомон мужчин. На сердце почему–то было тревожно. Неужели оттого, что Микал весь вечер не спускал с нее пронзительного взгляда, а рядом с ним вертелся этот одноглазый страшный Гапо с сабельным шрамом через все лицо и с нахальной ухмылкой на толстых губах. Удивительные истории рассказывают про него. Будто он абрек, но ни разу еще не попался стражникам — такой ловкий и удачливый. Никто не знает, чей он родом, где живут его близкие. Похоже, что близкие у него везде: в Осетии и Кабарде, на Ставропольщине и в Чечне. Если у вас пропал бычок, лучше всего узнать о его судьбе через вездесущего Гапо. Если Гапо не знает — никто не знает, и тогда лучше всего утешиться мыслью, что злосчастное животное провалилось, по всей видимости, под землю. Однажды у Афанасия Габуева пропало двенадцать голов скота. Целое стадо! Три дня искал пропажу хозяин, на четвертый обратился к Гапо: «Поищи ты, пожалуйста».