— Еще не прошло три дня, хозяин дома, — проговорила она ворчливо. — Ребенок мал и слаб, на него нельзя смотреть.
— Э... — поморщился отец и, взяв гостя за плечо, повел его на улицу.
От яркого весеннего солнца Степан на мгновенье зажмурился. В нос остро ударил запах прогретой земли и оттаявших на солнце навозных куч.
— Смотри, Степан, — хозяин показал рукой на юг, — сегодня видны наши горы. Хорошая примета.
Действительно, в прозрачной голубой дали отчетливо вырисовывалась белая зубчатая гряда Главного Кавказского хребта, на котором особенно рельефно выделялась одна белоснежная вершина.
— Это Казбек! — с гордостью произнес Данел. Он резко повернулся к гостю, протянул руку: — Будешь крестным отцом моему сыну?
— Буду, — не задумываясь, ответил Степан и с размаху ударил ладонью но ладони будущего кума.
* * *
Верно люди говорят, что ремесло за плечами не висит, а ко времени пригодится. Поставил Степан к окошечку в уазагдоне пустой ящик, разложил на нем инструмент: «шилья-мылья» (по собственному выражению), молоток, нож да клещи, высыпал из мешка колодки, пододвинул к ящику обрубок дерева, и сапожная мастерская — вот она.
Застучал дятлом молоток в умелых руках: тук-тук, тук-тук. Как «тук» — так рублевок пук, как «два» — в карман упрячешь едва. Шутки шутками, а только стало чаще в сакле Андиевых пахнуть пшеничными пирогами, и если бы не Великий пост, можно бы и дзыкка из сыра и сметаны сварить, потому как хуторяне, хоть и жмутся, а все же оплачивают работу сапожника исправно: несут кто сыру кружок, кто сметаны горшок, кто фасоли миску, а кто и двугривенный выложит из заветного кошелька.
Афсин — хозяйка дома, — вначале хмурившаяся при виде квартиранта (чужой мужчина в доме, а у нее дочь на выданье), постепенно разгладила недовольные морщинки на переносице и теперь уже при встрече благожелательно, хотя и осторожно (бог знает, что у него на уме), улыбалась и подкладывала ему за обедом куски побольше.
— Этот русский принес в наш дом счастье, — торжественно сказал однажды Данел супруге, пряча за пазуху кусок чурека, прежде чем отправиться на вислопузом, отощавшем за зиму Красавце пахать землю под кукурузу и просо.
— Да продлит господь его жизнь — хороший человек, — согласилась Даки, придерживая рукой повод уздечки. — Одно меня только тревожит, солнце души моей: Сона уже невеста. Что скажут добрые люди? Лучше бы ему уйти в саклю Чора.
— Э... — поморщился Данел и, вскочив на спину пошатнувшейся лошади, нетерпеливо вырвал поводья из рук супруги. — Я должен нарушить слово и выгнать гостя, да? Пусть свернет себе шею тот, кто бросит худое слово в окно моей сакли.
И ускакал охлюпкой в поле.
А Степан стучал молотком, вбивая гвозди в изношенные сапоги хуторян и одновременно вбивая в свою память осетинские слова, произносимые заказчиками. Он уже знал, что чувяки, которые чаще всего приходится шить сельским жителям, называются ДЗАБЫРТА, что хворостяной амбар, обмазанный коровьим пометом и глиной, в который он перебрался с наступлением теплых дней из уазагдона — комнаты, называется КЪУТУ. Почти по-русски — ЗАКУТОК. Он узнал также, что у Сона, старшей дочери Данела, нет ни туфель, ни ботинок, а у Дзерассы, ее подруги, есть и те, и другие, И конечно же, он догадывался, как страстно должна мечтать девушка о подобной обуви.
А вот и она — легка на помине. Идет с ведром в руке, прямая, гордая — не шевельнет корпусом. Поставь ей на голову чашу с водой — не прольет ни капли. Она немного щурится от бьющего в лицо весеннего солнца и хмурит тонкие вразлет брови — княжна да и только! Если бы не выцветшее от долгой носки платье да не чувяки с торчащей из дыр соломой.
— Да райсом хорз, Сона [10], —сапожник показал в проеме закутка ершик светлых волос, приветливо улыбнулся.
— Да салам бира [11], — ответила девушка, лишь на миг повернув закутанное платком лицо в его сторону.
У Степана перехватило дыхание при звуке нежного, мелодичного голоса. Он хотел еще что–нибудь сказать девушке на ее родном языке, но почувствовал, что запас осетинских слов иссяк.
— Подожди, Сона! — крикнул он по-русски.
Сона приостановилась, быстрым взглядом окинула пространство за околицей — не видит ли кто, как она разговаривает с мужчиной.
— Мне нужно у тебя с ноги мерку снять. Зайди ко мне.
У Сона гневно сверкнули глаза.
— Бессовестный!
И она быстро пошла к колодцу.
Мастер вздохнул, пожал плечами, воткнул в каблук сапога гвоздь, ударил по нему молотком, но промахнулся и попал по пальцу: «Ах, черт!».
В это время на ящик с инструментом упала тень. Степан повернул голову — в дверях стоял Чора, маленький, круглый, как головка сыра, на которую зачем–то напялили лохматую папаху. Он был не в духе: брови нахмурены, губы поджаты.
— День твой да будет добрым.
Хозяин мастерской поднялся навстречу гостю. Пожав руку, предложил обрубок-стул. Но Чора замахал короткими ручками:
— Не надо, не надо. Сам сиди, дорогой. Я вот тут буду сидеть немножко, — и Чора, подвернув полу затасканной до дыр черкески, уселся на горбатый порожек.
— Почему такой сердитый? — поинтересовался хозяин закутка!
— Э... — отрешенно махнул гость рукавом черкески. — Друг обижал очень, чтоб ему зарезали собаку на его поминки.
— Это кто ж такой, Тимош Чайгозты, что ли? — высказал предположение сапожник, наблюдая краем глаза за выражением лица у собеседника.
— Воллахи! — удивился Чора. — Ты, Степан, наверно, молотком не сапог бил, свою голову. Тимош мне такой друг, как тебе атаман Отдела. Старый ишак Мате обижал Чора, вот кто.
— Что же он такое сделал?
— Он сказал: земля круглая и она асе время кружится, как колесо в арбе. Дурак, совсем дурак, — и Чора сплюнул через порожек.
— Почему же дурак? — возразил Степан. — Земля и вправду круглая и она крутится вокруг солнца.
Чора не ожидал такого поворота. Он изумленно похлопал ресницами, вглядываясь в лицо шутника русского и отыскивая на нем следы затаенной насмешки.
— У тебя тоже в голове кружил, да? — повертел он пальцем возле своего уха, затем ткнул им в сторону колодца. — Если земля кружится, почему колодец не кружится — всегда в той стороне стоит?
— Видишь ли, Чора...
— Э... видишь — не видишь, — поморщился Чора. — Рассказывать сказки будешь детям, а мне — лучше расскажи, что такое Государственная Дума.
Степан даже молоток отложил в сторону — так его удивил вопрос старика.
— А ты где слыхал про эту штуку? — спросил он в свою очередь.
— Мате говорил. К нему сын его сестры приезжал из Владикавказа, золотая цепь на груди. Такой же дурак.
Пробежав пальцами по частоколу разнокалиберных газырей, Чора выдернул один из них — не то ружейный патрон, не то кусок медной трубки, запаянный с одного конца, вынул из него газетный лоскуток, оторвал на закрутку, из другого газыря отсыпал щепотку махорки. Свернув цигарку, достал из третьего газыря кусочек трута и осколок кремня. Наложил трут на кремень, прижал большим пальцем, вытащил из обшарпанных ножен ржавый, обломанный на целую треть кинжал и привычным ударом высек из кремня искру.
— Да у тебя, я гляжу, не черкеска, а целый склад, — заметил Степан, прикурив вслед за ее владельцем от задымившегося трута.
Чора самодовольно выпятил грудь.
— В кармане носить — дырка будет, потерять можно. А газырь — хорошо: каждая вещь на своем месте. Вот посмотри, — Чора вынул еще один газырь, опрокинул на ладонь. Из него высыпались рыболовные крючки. — А вот смотри: иголка, нитка — берем, шьем, пожалуйста.
— Карандаш надо писать хапыр-чапыр бумагу? Бери карандаш. А вот здесь чего есть — совсем забыл, — Чора высвободил из матерчатого гнезда охотничий патрон восьмого калибра, отколупнул пробочный пыж, тряхнул на ладонь и зацокал языком от удивления: — Цэ, цэ! Какой старый, плохой кудыр [12], — он постучал себя кулаком с зажатым в нем патроном по лбу. — Лучше б моя мать родила ишака, чем меня, такую пустую голову.