Поехал Гапо по своим дальним «близким». Вначале в Кабарду заглянул, потом в Чечню. Вернувшись, сказал Афанасию: «Завтра утром забери свой скот возле Невольки [51] у Графского хутора. Только прости: белого бычка не будет, не уберегли», — и, разведя руками, откровенно расхохотался.
Сона зябко пожимает плечами: почему так часто взглядывал на нее Микалов дружок? Может быть, задумали нехорошее дело? А вдруг Микал решил надругаться над нею, как тогда возле колодца? От такой мысли по телу добежали мурашки. С гулко бьющимся сердцем встала, вышла в сенцы, проверила засов в двери: дубовая палка прочно сидит в железных скобах. Вернулась в хадзар. Посмотрела в окошко: на дворе темно — глаз выколи. Снова легла возле матери. Попробовала думать о чем–либо веселом. Улыбнулась в темноту, вспомнив, как Степан учил ее писать по-русски. «Я люблю маму», — прошептала заученную на прошлом уроке фразу. Ох-хай! Как трудно выговаривать чужие слова — язык поломать можно. Говорили бы все просто, по-человечески, и она произнесла эту фразу по-осетински. Сона вздохнула, повернулась на другой бок. Конечно, она очень любит маму и отца тоже, и всех своих сестренок и маленького братца — они родные. А вот почему она любит, этого сероглазого чужака, и сама толком не знает. Просто любит — и все. Она обязательно научится писать по-русски и, когда выйдет за него замуж, то будет ему шептать эти хоть и некрасивые, но все же ласковые слова «Я люблю маму». Нет, не «маму», а как это по-русски? «Ты»? Нет. «Твоя»? Тоже не так. Ах да... «Тебя». «Я люблю тебя, Степан».
Какой то легкий шорох на крыше отвлек ее от поисков нужных слов. Она приподнялась на локте, прислушалась, «Кошка, наверно, охотится за воробьями», — подумала Сона, снова ложась и чувствуя, как неопределенная тренога отодвигается с приближением сна.
Ночь, черная, как сердце злой колдуньи. Нет в небе звезд, их, наверно, завесила шалью бабка Бабаева, летая на метле со своим приятелем чертом. А что? Самая подходящая обстановка для нечистой силы. В такие вот теплые, пропитанные полынным духом ночи Вечный Шутник так и толкает под ребро того самого мужчину, у которого— «седина в бороду», понуждая его, несмотря на колотье в спине, тащиться в потемках к той вдовушке, что одним лишь взглядом сверкающих глаз врачует старческие недуги. Нет лучшего времени для слуги дьявола, как глухая пора незадолго перед самой полночью, когда дороги и тропки растворились в чернильной темноте, а плетни и хаты повырастали там, где их днем и в помине не было.
— Э, черт! Ну и темнотища: в двух шагах ничего не видно. Опять на плетень напоролся.
— Тише ты... Держись за мной. Да гляди, одеяло не потеряй.
— Тут как бы последний глаз не потерять. Клянусь богом, Микал, плохую ночь ты выбрал.
— Уже пришли... Давай сюда своего коня. Вот та-ак... Ну–ка, помоги подсадить мальчишку. Ух, тяжелый какой. Зачем так много ел, вечером? Вот застрянешь в трубе — будешь знать.
— Не застряну...
— Ладно, помалкивай. Нашел место для, разговоров. И не топай, как сайгак — за версту слышно. Снимешь засов и тихонько царапнешь дверь, понял?
— Понял... — Оса, одетый в старый бешмет Микала, пополз по камышовой крыше.
Вот и печная труба. Подпрыгнув, сел на нее, опустил внутрь ноги. Страшно, аж дух захватывает! Впору хоть отказаться от трех рублей, чтобы не лезть в эту воняющую гарью дыру. Но не лезть нельзя, ведь он вместе с Гапо только что поклялся Микалу страшной клятвой: «С тобой и за тебя, да покарает нас бог, если изменим тебе. За тебя готовы сесть в тюрьму, готовы стать кровниками и умереть!»
Правда, умирать даже за такого хорошего товарища, как Микал, не хочется... А хорошо отсюда виден освещенный горящими лучинами мужской курган. И слышно хорошо. Даже можно различить слова «Песни Хазби», которую запевает Чора. «Мама, что это будет, если я видел во сне, как голуби дрались и рвали друг у друга перья?» — спрашивает запевала тонким пронзительным голосом и сам же отвечает на свой вопрос: «Убьют тебя, Хазби, и твои сестры будут рвать от горя волосы». «Мама, что это будет, если я видел во сне, будто мой верховой конь вырвался без уздечки и бегал по полю?» — снова вопрошает Чора фальцетом. «Убьют тебя, сынок, и твоя жена останется без мужа», — отвечает он тем же голосом под протяжный, аккомпанемент подвыпивших участников самодеятельного хора.
— О-ой! — сочувствует такому страшному предсказанию матери пугливое эхо.
Однако не для того, чтобы слушать песни, залез на чужую трубу Оса. Положив локти на кирпичи, он просунул в пропахшее кизячным дымом отверстие гибкое тело и, упираясь коленками в теплые стенки дымохода, стал спускаться вниз.
Дальнейшие события развивались с молниеносной скоростью. Едва Оса снял с двери засов, как в нее ворвались оба его взрослых сообщника. Один из них чиркнул спичкой, а второй схватил в охапку спящую девушку и, прижимая к газырям черкески, потащил на улицу к оседланным коням. «Вот уж не думал, что Сона такая тяжелая», — невольно отметил про себя похититель, провожаемый дружным ревом проснувшихся малышей.
Такой бесцеремонный прием, по-видимому, разбудил досматривающую третий сон красавицу. Она испуганно ойкнула и отчаянно заболтала чувяками.
— Затыкай скорей! — прохрипел партнеру несущий столь драгоценную и вместе беспокойную ношу.
Гапо — это был он, одноглазый разбойник — тотчас-же всунул в рот пленнице припасенный для этой цели платок и закрутил ее в байковое одеяло.
— Держи! — Микал сунул изгибающийся сверток товарищу, сорвал повод с плетневого кола, одним махом вскочил в седло. — Подавай сюда!
С места в карьер рванулись зараженные общим волнением кони. Звучно процокали копыта в ночной тишине и замерли вдали.
...Два графина араки, присланные женщинами на мужской холм, сыграли роль стружки при разведении костра. Пламя вспыхнуло, но тотчас стало тухнуть из–за недостатка топлива.
— Неужели мы не мужчины, что не можем принести святому Уацилле приличную жертву? — возвысил голос Михел Габуев, когда убедился, что из графина уже ничего не льется в рог.
Окружающие его мужчины заворчали обиженно. Оказывается, все они — мужчины. И тогда поступило предложение о проведении «суда» над провинившимися хуторянами.
— Латон Фарниев купил тачанку, — торжественно объявил «судья» Михел Габуев. — Он должен принести четверть араки и закуску.
— Да ведь за тачанку вы меня уже судили на празднике Хорыуацилла! — вскричал «обвиняемый».
— Тогда судили за весь стан, а сейчас за одни колеса. Ведь не хочешь же ты, чтоб они у тебя рассохлись?
Конечно, не хочет. Латон вздохнул и красноречивым жестом направил молодого Дудара Плиева в нужном направлении.
— У Данела шесть дочерей. С него причитается графин, — продолжал выносить приговоры судья.
— Ау, господин судья! — удивился Данел. — Ты, наверно, забыл, что у меня, кроме дочерей, есть еще и сын?
Михел хитро прищурился и удовлетворенно огладил седую бороду:
— Прости, пожалуйста, совсем забыл, да будет у тебя семь сыновей, Данел. Не надо нести за дочерей графин араки...
Данел игриво толкнул рядом сидящего Степана локтем, горделиво выпятил грудь: не выгорело у судьи!
— ...Ты принесешь четверть араки и вареного петуха — за сына, — закончил тем временем приговор судья, и весь нихас так и грохнул хохотом.
Неизвестно, что хотел ответить на такой приговор Данел, ибо в этот кульминационный момент пира к нему подбежала растрепанная дочь Вера.