— Человек–то человек... Только на этих человеков надела не дают. Чем их кормить, половой? Да и куда девать? Курень одно название, чуть поболе курятника.
— Э, нашел о чем тужить. Где пятеро в хате, там и шестому места хватит. Бог крест в руки вложит, он же и нести его поможет. Гляди соколом, казак, а то заклюют вороны. Да вот еще чего, пока не запамятовал... Даве встрел меня Макар Железников. Так он велел передать, чтобы завтра в буруны собиралися, на десятую ленту — колодец копать. И Кондрату скажи. Да вот он и сам.
— Здорово дневал, станичник! Слыхал, об чем я твоему соседу докладал? Вот и хорошо, что слыхал. Ну, прощевайте покеда, не поминайте лихом Прохора-деда, — и старый импровизатор поволок разгруженную тележку на улицу.
* * *
Выкопать колодезь в степи это не «наурскую» сплясать под гармошку Маруньки Ивановой. Много нужно пролить пота в бурунские пески, чтобы добраться сквозь них до желанной воды, холодной, чистой, слегка солоноватой.
Копали колодцы «раскопом». Для этой цели сколачивалась артель дворов в двадцать, а то и тридцать. Намечали место в степи. Выезжали туда целым табором и, помолясь, начинали рыть огромную яму, верхний круг которой составлял тридцать, а то и более саженей. Добравшись до воды, ставили сруб и засыпали воронку все тем же песком.
Возле такой же ямы сидели и наши знакомые казаки: Кондрат, Денис и еще человек двадцать раздетых до торса станичников. Блестя на солнце загорелыми спинами, они лениво перебрасывались словами.
— Еще чуток и до Китая докопаемся, — сплюнул в яму Ефим Дорожкин, небольшого роста казачок, прозванный в станице Недомерком.
— Не плюй в колодец, дуролом, — беззлобно прикрикнул на него Кондрат. — Сам же апосля пить будешь.
— Да ить водой тут покелева и не пахнет, — возразил Ефим и снова направил разговор к понравившейся ему теме: — Вот бы, братцы, рыли мы, рыли и дорылись бы до китайского государствия, если Сюркин богомаз не брешет, что земля, как арбуз, круглая. Вылезли бы мы на ихнюю территорию, а там энтих...
— Китаек, — подсказал сбоку молодой казак Минька Загилов. — Глаза у них узкие, носы плоские: «Шибко шанго [53] любим казаки русские».
Минька до того живо изобразил узкоглазую представительницу китайской нации, так мастерски произнес ее возможное высказывание, что все так и покатились со смеху.
— Ой, черт паленый! Ха-ха-ха! Неначе сам тольки оттудова, нечистая сила.
Минька, черный от солнца, словно головешка, довольно улыбался, показывая белые, как у цыгана, зубы.
— Кому что, а голодной куме — хлеб на уме, — безнадежно махнул рукой Недомерок и повернулся к Кондрату. — Вот ты, Трофимыч, бывал там. Дюже богато живет ихний народ?
— Разно живут, — пожал плечами Кондрат. — Есть богатые, как генеральша Сафонова, к примеру, — мандаринами прозываются. А больше бедные. В фанзах живут — круглые куреня такие, как карусель на ярманке. Жрут одну чумизу, а детишков плодят — в каждой фанзе поболе, чем у Дениса Невдашова.
— И тоже одни девки? — прищурился Минька.
— Зачем — девки? По-всякому бывает, так же, как и у нас. Только их не различишь враз, потому как все в штанах ходят: и парни, и девки.
— Ну-у! — удивился Минька. — А как же с ней на ночовки ходить? Впотьмах, не дай бог, с китайцем спутаешь...
— А там девки с парнями не ночуют вместе, нет такой моды. У них, как у чеченов, девка очень дорого ценится. Берегут, ровно телку племенную. Иной китаец копит-копит деньги на невесту да так и состарится неженатый.
— Вот бы тебе, Денис, со своей семействой в Китай! — захохотал Минька. — Девок бы распродал — мандарином заделался, — он растянул указательными пальцами веки в стороны, оскалил зубы. «Позалста, заходи твоя к моя в гости, холосо будем цай пить».
Снова над колодезной ямой раздался хохот. И только Денис не улыбнулся.
— Здоров ты, Минька, языком трепать, — проговорил он уныло. — С таким языком тебе в Моздок подаваться надо.
— В артисты, что ль? — самодовольно выпятил широкую грудь молодой насмешник.
— Нет, в трубочисты.
— Да для чего трубочисту язык–то? — удивился Минька.
— А чтоб им за место помела...
Не до смеха сегодня Денису Невдашову. Не оправдались его надежды сохранить фамилию. Подвела упрямая баба и на этот раз: родила вчера вечером еще одну девку.
Плюнул в сердцах отчаявшийся отец и, даже не упрекнув жену за такое ее «легкомыслие», чуть свет выехал с артелью в буруны. Пропал старинный казачий род. Пропала на веки вечные Невдашовская фамилия.
— Ну, чего ты, Денис, сурьезный такой, словно помирать собрался? — тронул его за плечо Недомерок. — Какой–то ты, брат, не от мира сего, ей-богу.
— Кончался мой мир, — отмахнулся от него незадачливый отец. — Вот помру, придет время, и оборвется на этом мой корень. Для чего, спрашивается, жил? Ей-бо, посмотришь, другим людям везет, и все тут: то курган, то улицу назовут его именем: «Мишин курган», «Харламов курган», «Нахаловка». Его, того самого деда Нахала, уже сто лет в середу, как нет на этом свете, а улица все стоит и стоит. Или взять «Кизилов колодец». Поставил казакам бочонок вина этот самый Кизилов и сделал себе память, неначе с самим Шамилем воевал, або у турок ихнюю крепость приступом взял.
— А ты тоже поставь нам бочонок вина, мы и назовем колодец «Невдашовым», — предложил внимательно следивший за Денисовой мыслью Минька и обвел круглыми глазами улыбающихся от предчувствия очередной шутки казаков. — А что, братцы, в самом деле: поставит нам Денис чихирю и хрен с ним, пущай зовется колодец «Невдашовым».
— Не возражаем!
— Га-а! Го-о! — загалдели обрадованные казаки.
Денис недоверчиво обводил товарищей взглядом голубых, как подснежники, глаз, и хмурил белесые брови. Углы рта его нервно подрагивали. На впалых щеках, заросших редкой рыжеватой щетиной, появился чахоточный румянец.
— Я бы того... с великой душой, — проговорил он, конфузясь, только откуда же у меня, братцы, чихирь? Нету у меня чихирю. Вы уж так назовите, если охоту поимеете...
— За «так» и чирей на шею не садится, — подмигнул «братцам» Минька. — Если хочешь оставить после себя память, то давай всыпем тебе для энтой памяти двадцать плетей. Заместо чихиря. Как, казаки, согласные?
— Согласные!
Денис поежился:
— Многовато, братцы... Смилосердствуйте наполовину.
— Пятнадцать!
— Дюже много, — еще больше оконфузился Денис. — Не выдержу — сдохну, грех на душу примете.
— Бог не без милости, казак не без счастья, не сдохнешь, Денис. Ты хотя и тощой, а жилистый — выдюжишь.
— Десять, братцы! — взмолился Денис.
— Черт с ним, пущай-десять! — перекрыл все голоса звонкий голос Миньки. — Сымай портки.
— Бросьте вы, черти полоумные, — вмешался Кондрат. — Ну чего накинулись на человека, будто воронье на дохлятину? Тебе бы самому, Минька, всыпать полсотни горячих.
— А за что мне? — рассмеялся молодой шутник. — Не моей, ведь фамилией колодец называют.
— Ты, сосед, не того... не вникай. Это дело добровольное, — вступился за Миньку Денис. — Им, жеребцам, как бы забава, а мне — сурьез: память останется.
С этими словами новоявленный Герострат развязал учкур и, спустив с белого, как рыбье брюхо, зада дырявые шаровары, улегся с видом святого мученика на кучу колодезного песка: — Бей, Минька...
Загилов под смех и дурашливые выкрики товарищей молча сходил к своей телеге, взял ременный кнут и вернулся к покорно подставившему спину Денису. Постоял над простертым телом, примериваясь, как бы получше ожечь его хлестким ударом.
— Ну, чего тянешь за душу? Бей скореича! — крикнул Денис севшим от волнения голосом.
— А мне не к спеху, — Минька размахнулся, да так и замер с поднятым кнутом в руке — вдали показался скачущий к стану казаков всадник. Он был в серой черкеске и белой лохматой папахе. На поясе у него висел длинный кинжал, в руке зажата толстая и длинная, как гадюка, плеть.
— Сдается мне, это наш новый писарь скачет, надысь прислали из Отдела, — узнал всадника Недомерок. — И чего его несеть сюда нечистая сила?