* * *
Григорий Варламович уже надел пиджак, готовясь отправиться на базар, куда должна была прибыть из Владикавказа партия кожевенного товара, когда кто–то бесцеремонно и властно постучал в дверь.
— Чего тебе? — недовольно прохрипел хозяин дома, появляясь на пороге. — Ты бы лучше головой: разогнался, как тот баран, — и лбом...
— Мне голова для другой надобности дана, — улыбнулся Микал. — Приглашай в саклю, хозяин.
Григорий Варламович удивился. Серые глазки его насторожились: неспроста так нахально ведет себя этот молодой казак. Интересно, где он его видел, в какой станице? Ну–ка, дай бог память.
— Не велик, поди, гусь, и здесь побеседуем.
— Можно, и здесь, только это не в ваших интересах, еще услышит кто, — подмигнул молодой нахал и блеснул зубами. — Вот так оно будет лучше, — добавил, проходя вслед за хозяином в его покои.
— Садись. — Григорий Варламович указал гостю на стул и сам сел, положив на стол тяжелые руки. — Я тебя слушаю.
— Хочу у вас дом купить, — сказал незнакомец и внимательным взглядом обвел внутреннее убранство комнаты. — Сколько запросите?
Григорий Варламович рассмеялся.
— Ну, скажем, пять тыщ, — ответил он, с готовностью отзываясь на шутку.
Микал вынул из нагрудного кармана бешмета радужную бумажку.
— Пожалуйста, получите пять тысяч и напишите расписку,
В глазах купца так и метнулись два серых черта. Первым его движением было схватить протянутую бумагу, но он поборол это естественное желание.
— Сходи с ней знаешь куда, — проворчал он, хрустя пальцами.
— Знаю куда, — тотчас отозвался Микал, пряча мануфактурный ярлык в боковой карман, — к ихнему благородию господину приставу. Я как раз шел к нему, да по пути решил: в полиции подождут, надо сперва хорошего человека из беды...
— Что ты хочешь? — перебил купец «доброжелателя».
— Поменять деньги на деньги: я вам пять тысяч, а вы мне сто рублей.
— Четвертного хватит.
— Клянусь внутренностями попа, который меня крестил, даже я сам хорошо не знаю, хватит, или не хватит, мне ста рублей. Пойду спрошу у господина пристава.
— Ну что ты заладил: пристав да пристав. Возьми полсотни, черт с тобой.
— Нет, — покачал головой Микал. — Мне коня нужно покупать строевого. Разве за полсотни купишь? Это же не корова.
— Бери, бери, пока я добрый, — вынул из бумажника зеленую ассигнацию Неведов, — а то ничего не получишь.
— А господин пристав?
— Эх, несмышленыш! — скривил лицо Григорий Варламович, словно собираясь заплакать от жалости к гостю. — Да ведь приставу тоже сотни за глаза хватит. Дам ему «катю» — он и доволен. А ты с чем останешься? Вот с чем, — купец с грустной улыбкой вывернул перед носом молодого человека дулю. — Бери зелененькую и катись отсюдова к едрени-фени.
Микал взял деньги, взамен положил на стол этикетку и, по кавказскому обычаю приложив ладонь к груди, направился к двери.
— Постой–ка! — окликнул его хозяин дома. — Будь другом, скажи, каким это ты манером пронюхал? Ей-богу, я таких шустрых хлопцев очень даже уважаю. Давай–ка знакомства ради зверобойной настоечки дерболызнем.
Григорий Варламович вынул из шкафчика пузатую бутылку, налил в стаканы желтоватой жидкости:
— Будь здоров, казак.
— Будьте здоровы, господин купец.
Выпили. Крякнули. Закусили балычком.
— Ну, теперь объясни, как тебе удалось разузнать об этом деле? — прищурился купец.
— Не надо оставлять сумки с деньгами в фургонах на чужих дворах, — осклабился предприимчивый гость, промолчав о разыгравшейся на базаре драме, и пошел к выходу.
Закрыв за ним дверь, Григорий Варламович походил по комнате, потом вернулся к столу, выпил еще один стаканчик настойки, покрутил круглой головой и, обращаясь к висящему в углу образу Спасителя, с чувством воскликнул:
— Ну и мошенники же все, сукины дети!
А Микал вернулся к оставленному под стражей ногайцу, тот уже был не один. Вокруг арестованного толпились такие же худые и нищенски одетые его собратья, отчаянно жестикулируя и что–то доказывая вооруженному карабином казаку.
— Отпусти Абдуллу, ради аллаха! — кинулись они навстречу Микалу. — У него большая семья, ему нельзя сидеть в тюрьме: все дети без него с голоду сдохнут. Русского купца нада сажать, он таких плохих денег дал.
— Господин пристав приказал доставить преступника в полицию. Айда за мной, — как можно строже приказал по-ногайски Микал и сделал повелительный жест рукой в сторону полицейского участка, расположенного между Духосошественской церковью и тюрьмой. Ногайцы, как стадо баранов, зашлепали по грязи в указанном направлении.
Выбравшись из людской гущи, конвоир остановил арестованных, тяжело вздохнул.
— Жалко, мне Абдуллу, ребята, — сказал он, кивнув папахой на угрюмое тюремное здание. — Пропадет, как бараньи кишки на солнце.
— Очин жалко! Отпусти ради ваш бог Исса.
— У вас деньги есть?
— Много есть. Бери, пожалуйста, господин начальник, все равно никто не хочет их брать, — и ногайцы наперебой стали совать в руки Микала злополучные ярлыки.
Микал поморщился:
— Таких не надо. Другие есть?
Ногайцы поежились, заскребли затылки худыми грязными пальцами:
— Очин мало...
— Ну, давайте у кого сколько есть.
* * *
Стешка вошла в комнату доктора первая. Осенила себя троеперстием, поклонилась в угол. После уж разобрала, что поклонилась не иконе, а намалеванной на фанерке голой бабе.
— Здравствуйте в вашей хате, — поздоровалась с красавцем-офицером и шмыгнула длинным носом. — Вот, господин, будьте ласковы, поглядите моего Дениса, что в ем за хвороба такая. Совсем измучилась.
— Кто ж измучился? — усмехнулся доктор и ткнул пальцем в Дениса, сгорбившегося от боли и страха перед такой важной персоной. — Ты или он?
— Извелась, батюшка, совсем: ни тебе дров нарубить, ни скотине корму задать—все сама. С его какая работа — маята одна.
— Гм, — поручик взял со стола стетоскоп, повертел в холеных, но крепких пальцах с крупными розовыми ногтями, презрительно посмотрел на пациента.
— Раздевайся.
Денис развязал на поясе веревочку, стянул с плеч старый залатанный зипун, скомкав, сунул его жене. Затем, захватив длинной, как у шимпанзе, рукой, на загорбке полуистлевшую ткань ситцевой рубахи, торопливо потянул через голову. Кррак! Материя не выдержала грубого обращения и расползлась в стороны, явив взорам свидетелей бледно-серые, угловатые, как сошники сохи, Денисовы лопатки.
— Потянула бы тебя нечистая сила! Последнюю рубаху порвал, — запричитала было Стешка, но доктор поднял протестующе руку, и она умолкла.
— Мыться нужно чаще, — брезгливо покривил губы доктор, подходя к больному и запуская ему под ребро пальцы.
— Куда уж чаще, — перекосился Денис от боли. — На Петров день в Тереку купался, когда пеньки вылавливал. А перед Покровом из Галюгая шел пеши да в дождь попал — уж вымыло куда лучше.
— Ну, ладно, помолчи... Давно заболел?
— Надысь. Дрова рубил, меня и скрючило.
— Какие симптомы?
— Чего?
— Как, спрашиваю, болезнь себя проявила? Что почувствовал?
— Дык, это... скрючило, говорю. В брюхо ровно кто головней наложил, запекло — спасу, нет. Веришь, ваше благородие, хучь в могилу живым прыгай.
— Я его с уголька сбрызнула, думала, кто сглазил, — вставила Стешка. Но доктор опять махнул рукой и она осеклась.
— А как чувствуешь себя сейчас?
— Теперя, стал быть? И теперя пекеть. Только по-слабже будто.
Доктор задумался, постучал стетоскопом по столу.
— Печет, говоришь?
— Пекеть, ваше благородие. Может, пропишешь чего: пилюли какие или порошки?
— Прописать можно, только бесполезно все это: у тебя, любезный, рак желудка.
— Рак? — изумился больной. А у Стешки от удивления еще больше вытянулся нос.
— Как же он забрался туда? — Денис недоверчиво ухмыльнулся, ища глазами на лице доктора отражение ловко придуманной шутки. — Ну, заползла бы еще ужака, куда ни шло: такое на покосе могёт случиться, уснешь, разинешь хайло, она и того... махнет в рот заместо норки. А чтоб рак? Такого и деды не рассказывали, не было такого случая в наших краях. Я и купаюсь–то в Тереке два, от силы три раза в году. И то, если по нужде: берег обрушится вместе с тобой или за корчом польстишься. Воды, кажись, не глотал теречной. Да если б и глотнул случаем, так почуял бы: не муха ведь, в нем клешни вона какие. Ты, должно быть, пошутковал, ваше благородие?