— Твоя большой жулик иест! — кричал пронзительно Абдулла, — Корова брал, худой денга давал. Мне началнык хотел тюрьма сажал. Давай кароший денга!
— Идите к чертовой матери! — хрипел в ответ «большой жулик». — Я вас в первый раз вижу, босотва кривоногая. А ну, прочь отсюда!
Но ногайцы, крайне озлобленные неслыханным обманом, продолжали наседать на Неведова подобно стрижам, атакующим разбойника-ястреба.
— Что за шум?
Это городовой Змеющенко в черной шинели с надраенными орластыми пуговицами спешил к месту происшествия, поддерживая левой рукой саблю, а правой уже издали намереваясь ухватить за шиворот нарушителя общественного порядка. Его круглые немигающие глаза красноречиво свидетельствовали, что в данном случае ястреб не купец, а он, Федор Змеющенко, самая внушительная личность в околотке. Тем не менее, приблизившись к центру беспорядка, он притронулся пальцами к головному убору и спросил как можно деликатнее:
— Что произошло, ваше степенство?
— А... это ты, братец? — повернулся, к блюстителю порядка окруженный со всех сторон купец второй гильдии. — Разгони, пожалуйста, эту вонючую сволочь. Попрошайки несчастные... Проходу от них нет добрым людям.
— Сам жулик! Корова даром забирал, плохой денга давал, — снова заверещал Абдулла и протянул полицейскому пачку красивых бумажек. Его товарищи тоже затрясли в воздухе «плохими деньгами», отчаянно жестикулируя и крича одновременно на ногайском и русском языках.
— Осади назад! — гаркнул Змеющенко, вращая вылупленными в порыве служебного рвения глазами. — Давай по порядку. Вот ты говори, в чем дело. Та-ак... вместо денег картинки давал? Вот они-с? Хорошо... Придется доложить их благородию господину приставу.
Микал не стал дожидаться окончания этой скандальной сцены. «Дурак! Пожалел дать сотню порядочному человеку, теперь придется эту сотню полицейскому отдать», — подумал он о Неведове и поспешил на всякий случай скрыться за углом тюрьмы. Выйдя к Тереку, он пошел по излучине и в том месте, где Графская улица неожиданно обрывается на крутом берегу среди куч мусора и далеко не графских отбросов, столкнулся с Кузьмой. Взглянув на его физиономию, Микал понял, что у него не скребут на душе кошки и что жизнь для него не такая уж безнадежная штука.
— Ну что? — без всякого почтения обратился к сыну атамана казачий писарь.
— Вот, — Кузьма разжал кулак и довольно рассмеялся, — целковый, как в грязе, нашел.
Микал с невыразимым презрением посмотрел на подопечного.
— Где они? — спросил резко.
— Этот, который рупь дал, ушел вон туда, — Кузьма махнул рукой в сторону рощи, — а Ольга осталася тама. Ревёть.
— Почему ж ты ее не забрал с собою?
— Спробуй забери, — ухмыльнулся Кузьма. — Глаза выцарапает.
— Да ты и вовсе, как я погляжу... — процедил, сквозь зубы Микал и зашагал по тропинке дальше.
Кузьма недоумевающе посмотрел ему вслед.
— Коней аль однех бросил на базаре? — крикнул он. — Цыганы уведут, не дай бог, папаша в гроб загонит.
Но Микал даже не обернулся.
Тогда Кузьма поспешно перекрестился и неуклюже побежал по грязной, убогой улице с таким благородным названием. «Убьет папаша!» — повторял он про себя одни и те же слова, подгоняемый мыслью о возможной пропаже.
* * *
Оставшись одна, Ольга некоторое время стояла неподвижно, оглушенная тяжелым словом «отвяжись», затем повернулась спиной к мосту, по которому удалились оба мужчины, и медленно побрела вдоль разбитой колесами дороги, машинально обходя лужи и колдобины. Никаких мыслей в голове, никаких чувств в груди. Пусто, голо, как на ветках черной от дождей дикой груши. Только тупая боль в сердце. Затаилась в самой середине, как вон тот сморщенный плод, что одиноко висит средь голых сучьев.
Какой–то зубоскал-казачина, лежа поверх мешков с мукой на возу, который со скрипом тянет по грязи пара быков, крикнул дурашливо:
— Эй, красотка! Ты часом не заблудилася? Давай вместях поблудим, — захохотал он, радуясь открытому им двойному смыслу в таком, казалось бы, безобидном слове.
Но Ольга прошла мимо, не удостоив шутника даже взглядом.
— Не иначе княгиня Бековичева: фу-ты, ну-ты, мамзель из закуты, — обиженно проворчал казак. — Дура и есть.
— Должно, топиться пошла, — равнодушно зевнул его более пожилой товарищ и перекрестил припорошенную мукой бороду. — У них сейчас энто в моде. Грамотные дюже стали: чуть чего — в Терек нырь... Хучь бы преж чем топиться, гейшу сняла да ботинки. Новая гейша–то и ботинки рублев десять стоит... Ну, чего мордой крутишь? Цоб, Агай! Куды тебе, холера заносит?
Воз проскрипел мимо и скрылся между деревьями за поворотом. Над дорогой пролетела ворона. Она картаво каркнула и тоже скрылась за седыми, макушками белолисток.
Впереди показался Терек. Несется вскачь, как вырвавшийся из стойла конь, тоже не задумываясь, куда и зачем несется. Любила Ольга приходить сюда с подругами. Интересно было смотреть, как крутятся под напором терской струи огромные мельничные колеса. Но сегодня Ольгу не тянет смотреть на них. Ее самое закрутила судьба-стремнина в мутной коловерти страстей и вот-вот затянет на самое дно потока. Свернула с наезженной дороги влево, побрела по тропке между кустами боярышника бок о бок с пенящейся стремниной. Здесь–то и настиг ее Микал. Подбежал сзади, крепко схватил за плечи:
— Стой, Ольга! Пусть я здесь навечно врасту в землю, но я не пущу тебя дальше.
Ольга обернулась, подняла глаза на молодого осетина и беспомощно уронила ему на грудь растрепанную голову.
— Зачем ты пришел, Микал? — прошептала она, глотая слезы и не удивляясь его появлению.
— Чтоб спросить тебя, когда исполнишь свое обещание.
— Какое обещание, Микал? — Ольга отстранилась от парня, поправила на голове платок, подоткнула под него выбившиеся пряди золотистых волос.
— Помнишь, что ты мне говорила, когда приезжали свататься?
— Помню.
— Как целовала меня, помнишь?
— Помню.
— А что сказала тогда, тоже помнишь?
Ольга проглотила очередной вздох:
— Ну разве мне сейчас, Микал, до этого?
— Воллахи! — вскричал Микал, подняв руки. — Всем — «до этого», только Микалу не «до этого»! Сапожника любить можно, Кузю-дурака можно, старого атамана тоже можно, а молодого писаря — нельзя. Почему? Может быть, у меня глаз кривой или на спине горб вырос?
— Ты об чем это? — сузила Ольга глаза. Слез как ни бывало на длинных ресницах. Щеки полыхали заревом стыда и гнева.
— Я убью твоего Степана и старого Вырву, клянусь гнилыми потрохами попа, который чуть было не утопил меня в купели.
— И куда побежишь после того? — спросила Ольга, раздраженная таким откровенным высказыванием. От ее подавленного настроения не осталось и следа. Синие глаза потемнели, словно небо перед грозой, острый. подбородок вскинулся над меховым воротником гейши надменно и повелительно.
— К Зелимхану уйду, — ответил Микал твердо.
— Дурак ты после этого, — усмехнулась Ольга.
— Эй, женщина! — вскричал ошарашенный такой неслыханной в устах женщины дерзостью самолюбивый сын Кавказа и схватился за кинжал. — Я убью тебя за оскорбление мужчины.
— Ха-ха, — рассмеялась казачка. — Испужал, как же. Бабу пырнуть кинжалом — ну и казак! Глупый ты, Микал.
— Не говори больше! — снова крикнул Микал. — Клянусь небом, моему терпению...
Он не договорил о том, что может произойти с его терпением — синие, бездонные глаза приблизились к его сверкающим от гнева глазам:
— Ты уже клялся однажды, Микал, и до сих пор не выполнил своей клятвы.
— Видит бог...
— Видит, — согласилась Ольга. — Он все видит. Я тоже кое–что видела... и слышала. Степан на Пасху встречался с осетином-учителем. Они говорили...