Терская струя, с шумом перекатывающаяся через упавший с берега ствол дуба, оберегала тайну этого-разговора от чужого уха.
* * *
У Степана было такое чувство, словно он украдкой выпил молоко, предназначенное для грудного младенца, или залез в карман к нищей старухе. «Так тебе и надо!» — сплюнул он в придорожную канаву, широко шагая мимо рощи в направлении Алексеевского проспекта. Ориентировался он при этом на острый шпиль колокольни армянского собора, что одним своим боком выходил на центральную улицу. Там, возле собора, и произошла очередная задержка.
Он уже ступил на мощенный кирпичом тротуар проспекта, когда до его слуха донесся призывный голос:
— Эй, дюша любезни! Тебе на тот сторона надо?
Степан обернулся на голос. Перед ним стоял худой, заросший черной щетиной мужчина в затасканной шляпе с обвисшими полями и высоких, выше колен, болотных, сапогах. Своим видом он напоминал охотника, решившего пострелять на болоте дупелей, если бы у него в руках было ружье, а не палка, а под его ногами болото, а не проспект, названный именем отпрыска его величества царя российского. Впрочем, он, этот проспект, мало чем отличался от того места, где водятся дупеля. Во всяком случае, лягушки водились здесь во множестве, о чем красноречиво свидетельствовало их дружное по временам кваканье.
— Вообще–то надо. А что? — остановился Степан.
— Садис, дорогой, на мой спина — перевезу на тот сторона. Три копейки в один конца.
Степан рассмеялся.
— Ты же не выдержишь меня, — усомнился он. — Чего доброго, шлепнемся оба в грязь.
— Не беспокойся, ради бога, — улыбнулся носильщик. — Я Дулуханова бабу носил. У ней тела, знаешь какой — во! — он выгнул руки дугами у себя по бедрам.
— Дулуханов, это кто ж такой? — поинтересовался Степан.
— Вах! Дулуханова не знаешь? Самый богатый купец в Моздоке. У него один, два, три магазин. Такой хитрый армян: любого кругом пальца обойдет. Это про него поговорка хороший есть: «Родился на семь дней раньше черта».
— А ты, видать, промазал в этом отношении, — усмехнулся Степан.
— Я плохой армян, — согласился словоохотливый сын армянского народа. — У мина магазин нету, денег нету, только дети есть, много: вот сколько! — он растопырил пальцы обеих рук. — Кушать хочут. Садис, пожалуйста, на спина, очень деньги нужны.
— А вот тот, что на бочке с дерьмом едет, тоже плохой армянин? — не спешил прервать интересный разговор русоголовый здоровяк, морща нос от зловония, распространяемого вокруг закрепленной на арбе ассенизаторской емкостью.
— Какой же это армян? Это старый Мойша везет «золото» на Говняную улицу.
— А что, есть и такая улица?
— Есть. Почему ей не быть? Очень богатый улица. Хохлы-огородники там живут, хорошо за «золото» платят.
— Значит, Мойша тоже плохой еврей? — не унимался русский.
— Глупый, — согласился армянин. — Был бы умный, в лавке торговал, как Броня Гейхман или Лева Бритман. И Оська Вассерман — голова пустой — на кирпичном заводе глину месит. И Ашот Меликянц глупый — кочегаром работает, всегда грязный как черт. И Рафик Ягубин и Егор Завалихин, плотник.
— Ну, Егор–то, видать, русский, ему и бог повелел.
— Бог велел? А почему Неведову не велел? Ходит, пузо развесил, ничего не делает — он тоже русский. А братья Гусаковы? Тоже русские. Ботинком торгуют. Магазин у них... вах-вах, какой магазин! Ты бы посмотрел, дорогой, какой они были бледни, когда революция бил, народ в лавка окна бил, «Долой буржуев!» кричал. Скоро опять будет револуция, я тоже камень возьму.
— Ты думаешь?
— Вах! Какой беспонятный человек. Прав был мой дед, когда говорил, что ум не растет вместе с бородой. Зачем тебе глаза, если ничего не видишь? Зачем тебе ухо, если ничего не слышишь? Все равно что дерево. Садис лучше на спина.
— И после революции вот так же будешь возить «на спина»? — усмехнулся несговорчивый клиент.
— Не, — мотнул заношенной шляпой прорицатель будущего, — тогда я сам сяду на Дулуханова. «Но! — скажу я ему, — сукин сын! Вези мина в мой магазин».
Степан рассмеялся. Вот и вся сущность революционного порыва этого пролетария: поменяться местами с тем, кто в настоящее время богаче его. Ну, что ж, на сегодняшний день даже такое сверхузкое понимание классовой борьбы, ценно для общего дела. Надо будет о нем рассказать Темболату. Он вынул из кармана пятак, протянул собеседнику:
— Держи, дядя.
Но тот замахал руками:
— Не, мине даром зачем? Я не нищий. Не хотишь дать человеку честно заработать, иди дальше куда тебе надо,
В это время на противоположной стороне улицы появилась живописная пара: долговязая баба в глубоких калошах и с байковым одеялом вместо шали на голове и такой же длинный мужик в коротком дырявом зипуне и поршнях на косолапых ногах. Последний держался руками за живот и кривил лицо в мучительной гримасе.
Баба подошла к краю тротуара, попробовала ногой дорожное месиво — глубоко ли?
— Эй, подожди! Куда лезешь? Ми тебя сейчас перенесом. Всего три копейки! — крикнул человек-паром, подтягивая голенища сапог, прежде чем совершить рейс на ту сторону. Однако баба тотчас охладила его благородный пыл, недовольно пробурчав себе под красный нос, но так, чтобы расслышал этот незваный доброжелатель:
— За три копейки я сама кого хошь сволоку. Они ить не на дереве растут, копейки эти.
Подняв повыше подол длинной ситцевой юбки, она решительно шагнула в сверкающую на солнце грязь и тотчас провалилась в колдобину.
— Помогите, добрые люди! — закричала жертва самоуверенности, стараясь вырвать ногу из засосавшей ее глины. — Что же ты стоишь, Денис, как тот пень? Помоги мне, недотепа стодеревская!
Денис дернулся от окрика супруги, словно спутанный конь от волчьего рыка, неуверенно переступил ногами и остался на месте.
— Обувка у меня не того... — улыбнулся он жалким образом и посмотрел на свои уродливые поршни. — И чего, Стеша, понесла тебе нелегкая по такой грязе?
Увидя, что женщина попала в беду, Степан вновь протянул собеседнику пять копеек:
— Помоги человеку.
Но армянин отрицательно мотнул старой шляпой.
— Ево мина обижал очень. Пускай сама переходит. Вот мужика ево перенесу, — и гордый пролетарий с презрительной ухмылкой на губах зашагал мимо кричащей на всю улицу казачки. Степан усмехнулся ему в спину: «Ну и амбиция! Самому алтын цена, а глядит рублем.» и, не раздумывая, направился к женщине, терпящей бедствие посреди центральной улицы, названной именем великодержавного наследника.
Подойдя к ней, он обхватил ее правой рукой за часть тела, где у женщин с более выразительной фигурой находится талия, и выдернул ее из грязи.
— Галоши! Галоши остались, холера тебе в бок! — закричала Стешка, болтая худыми в рябых чулках ногами.
Степан нагнулся, с трудом сохраняя равновесие, нащупал в грязи завязшую обувь, подал хозяйке.
— Мать моя родная! Как же я пойду зараз по вулице такая захлюстанная? — запричитала она, когда Степан, отдуваясь, поставил ее мокрыми ногами на кирпичную кладку тротуара. — А все из–за твоих чертовых порошков, — накинулась на мужа, переехавшего вслед за нею на тренированной спине носильщика.
— Кабы знато дело, — сокрушенно вздохнул Денис.
— Дал бы ты ей, дюша любезни, в ухо, — посоветовал носильщик, пряча в карман Степанов пятак и с брезгливым выражением на лице наблюдая, как эта злоязыкая нескладная баба надевает на мокрые чулки свои мокроступы.
— Чего? — повернулась Стешка к советчику. — Ах ты, гнида волосатая! Да я тебе, погань нерусская, все бельмы повыцарапаю.
— Ну, ну, не очень кричи, — попятился от разгневанной женщины носильщик, — Ты на своего мужа кричи, если хочешь.
— Да что на него кричать, когда в нем душа, уже пузыри пущает. А у меня шестеро детей одна другой меньше. Что я с ними делать буду, как он помрет? Ты, случаем, не знаешь, добрый человек, где здесь аптека? — обратилась Стешка к русскому парню.
— Аптека? — Степан перевел взгляд на отошедшего в сторону носильщика. — Скажи, приятель, где тут у вас аптека?