Что ж так долго не идет Степан с нихаса? Чего сидит с этими, старыми бездельниками? А может, он к отцу зашел? Надо бы сходить туда узнать. Сона накинула на голову платок, вышла на улицу. Тихо. Прохладно. Страшно. Постояла, вернулась в саклю. Нельзя идти, подумает, что гоняется за ним, меньше любить станет. Сняла платок, повесила на гвоздь. Попробовала на сковородке картошку — чуть теплая. Скорей бы уж приходил.
Стукнула калитка. Стукнуло и сердце в груди обрадованной женщины: пришел! С проворностью кошки прыгнула на нары, отвернулась к стенке: пусть не думает, что она его так быстро простила.
— Дочь наша, — раздался с порога голос отца, — всевышний покарал нас за наши грехи: твоего мужа увезли в тюрьму стражники.
А было вот что. Степан сидел на холме, подложив под себя ноги по примеру хуторян и слушал рассказ старого Османа Фидарова о том, как Урызмаг разводился с надоевшей ему женой Шатаной [66], не переставая думать о собственной жене — Сона. Надо бы вернуться, успокоить ее. Ведь как бы там ни было, а он все же виноват перед нею. «Вот сейчас дослушаю, как вывернется на этот раз Шатана из трудного положения, и пойду», — решил Степан.
— ...Семь дней и ночей пили нарты араку, ели жирную баранину, — скрипел древний старец колодезным воротом, восседая посреди слушателей на обрывке изъеденной молью кошмы и держа на коленях неразлучную кизиловую палку. — В конце концов наелись и напились так, что тут же возле еды повалились на ковры и уснули...
— Какой живот надо иметь, чтобы съесть столько, — поразился обжорству Урызмаговых гостей Коста Татаров. — Хоть бы раз так нажраться до потери сознания.
— Помолчи, Коста, тебе нельзя много есть: лопнешь, как бурдюк из прелой кожи, — зло рассмеялся Аксан Каргинов. — Дай сказание дослушать. Ну, как там дальше, дада?
Столетний рассказчик огладил белую бороду:
— А дальше вот что... Урызмаг, угощая гостей, тоже_захмелел как следует и уснул вместе со всеми. Тогда Шатана запрягла в арбу, лучших быков, положила на нее пьяного мужа и повезла в саклю своих родителей. Урызмаг проснулся дорогой, удивился очень. «Куда ты меня везешь, богу противное отродье?» — спросил он, зевая. «Наш мужчина, ты прогнал меня от своего очага, вот я и еду к моему отцу», — ответила Шатана. «Это я помню, — сказал Урызмаг, — Ты едешь — это хорошо, но зачем еду я?» «Ах, солнце души моей! — воскликнула хитрая баба, — ты же сказал: «Возьми, уезжая, любое сокровище». А у меня нет сокровища ценнее тебя. Вот я и везу...» Тут Урызмаг не выдержал, захохотал так, что задрожали горы. «Ну и отхватил я себе ведьму в жены!» — крикнул он восхищенно и велел поворачивать обратно.
Степан уже поднаторел в осетинском языке и мог основное схватывать. «Как там моя ревнивая Шатана?» — подумал он и хотел уже откланяться старейшинам хутора, прежде чем отправиться восвояси, но в это время послышался на дороге колокольчик, и спустя минуту перед изумленными взорами хуторян появилась коляска, запряженная парой коней в сопровождении двух верховых казаков в высоких бараньих шапках. Из коляски вывалился краснорожий полицейский в черной шинели с блестящими пуговицами. Заложив толстые руки за спину, проговорил, словно сторожевой пес пролаял:
— Где тута у вас, гражданы, проживает русский сапожник Степан Орлов?
«Неужели пронюхали?» — промелькнуло в голове Степана, и он почувствовал, как холодом обдало сердце, а потом расплавленным свинцом потекло по жилам. Он поднялся с глинистого бугорка, стараясь скрыть волнение, отряхнул приставшие к штанам былинки:
— Я Степан Орлов.
— Вы арестованы, — проворчал полицейский заученную фразу, а верховые казаки выхватили из ножен сверкающие шашки.
— Но в чем дело? По какому такому праву? — начал было арестованный. На что полицейский перекосился, словно проглотил хину, и устало махнул рукой:
— Будя тебе, ей-богу... Вот привезу тебя к ихнему благородию, у него и спросишь про свои права. Давай садись в коляску да поедем, а то вон уже сонца о землю сплющилась, скоро темно будет.
— Разрешите хоть с женой попрощаться, — попросил Степан.
— Успеешь еще попрощаться, не сегодня, чай, тебя вешать будут, — осклабился один из верховых. А Степан невольно провел ладонью по вспотевшей шее.
— Прощайте, люди, — опустил он руку на грудь и пошел к коляске.
— Прощай и ты, да будет тебе покровителем в дороге святой Уастырджи! — прокричали ему вслед растерянные хуторяне.
Коляска тронулась и вскоре исчезла в синей туманной дымке.
— Пригрели змею на своей груди, — первым нарушил тишину над нихасом Аксан Каргинов. — Я так и думал, что этот русский какой–нибудь жулик. Подождите, еще и за нас возьмутся.
По холму прокатился глухой ропот: не дай бог связываться с властями, они и без того дерут по три шкуры с каждого.
— Я давно уже вас предупреждал, что он подозрительный человек. Книжки читает, вредные разговоры ведет, — поддержал Каргинова Тимош Чайгозты.
И тогда в круг нихаса вскочил Коста Татаров.
— В аду нужно было добавить только одну головню, так вот она уже здесь, — уставился Коста злыми глазами в дальнего родственника. — Зачем так плохо говоришь о русском? Ты же еще не знаешь, что сделал этот человек.
— Он, наверно, твой брат? — усмехнулся презрительно хуторской богач.
— Да, он мой брат! — выкрикнул Коста с вызовом и зашагал с нихаса к своей покосившейся лачуге.
К тюрьме подъехали ночью. Приземистое каменное здание мрачно вырисовывалось на фоне усеянного звездами неба. По телу Степана прошелся озноб: тюрьма, вагон с зарешеченными окнами, сибирская тайга с ее громадными кедрами и жгучими морозами.
Где–то рядом в ночной тишине ворчал неугомонный Терек. Из постоялого двора Луценко, что находился на краю города, у самого речного обрыва, доносилась пьяная песня:
«Расколись, чужой дуб,
на четыре грани,
а кто любит чужих жен,
того душа в рае».
Веселятся люди и нет им никакого дела до того, что его, Степана, здорового и сильного парня, сейчас запрут в этом холодном доме. Неужели опять по этапу с тяжелой цепью на ногах?
— Стой, кто идет!
Из полосатой будки шагнул навстречу конвою часовой.
— Свои, — проворчал полицейский. — Вызови–ка, братец, старшего надзирателя, я ему должен арестованного сдать.
Гулко отдаются шаги под сводами тюрьмы. Хищно скрежещут железными зубами ключи в замках. Душераздирающе визжат дверные петли.
— Вот тут твое место, — сказал сонным недовольным голосом надзиратель и, выйдя из камеры, громыхнул дверью.
Над нарами в свете керосиновой коптилки поднялась всклокоченная голова.
— Степан? — проговорила она без тени удивления. — С новосельем вас, господин путешественник.
Степан бросился к нарам. Ему навстречу улыбались блестящие глаза Темболата.
* * *
Василий Картюхов, слесарь, ремонтных мастерских Загребального, пришел домой с работы и первым долгом подхватил на руки сына.
— Не боишься, шельмец? — крикнул он, подбрасывая годовалого Мишку к потолку и ловя его розовое-тельце черными от железа руками.
— Гляди, уронишь, не дай бог, — подошла к нему жена Любаша, тонкая, стройная, довольно приятная лицом женщина. — Да и руки у тебя... Хоть бы умылся сперва.
— Рабочая грязь не заразная, — усмехнулся Василий и ловко бросил хохочущего отпрыска на мягкую перину.
— С ума сошел! — с притворным отчаянием всплеснула руками Любаша, бросаясь к постели, которую каждое утро так тщательно и любовно убирала.
— Темболат не приходил? — крикнул Василий уже из сеней, набирая ковшом воду из ведра и готовясь умываться.
— В тюряге твой Темболат, и ты, должно, скоро отправишься туда вслед за своим дружком, — ворчливо ответила супруга, оправляя смятую постель.
— Что?! — выпучил глаза Василий, возвращаясь в комнату, — Как так в тюрьме? Почему?
Жена выпрямилась, с укором и тревогой посмотрела в светлые мужнины глаза.