Тот благодарно поднял глаза на своего избавителя:
— Очень хочу. Но кто станет учить вора?
— Поедем со мной в Моздок. Я устрою тебя на работу. Будешь работать и учиться.
Оса смутился, потупив глаза.
— Зачем ты будешь помогать мне. Я не только у Тимоша курицу крал, я у тебя, Степан, невесту крал.
— Для чего же тебе понадобилась чужая невеста, если ты еще несовершеннолетний? — прищурился Степан.
— Э... — поморщился Оса, — не для себя старался, для Микала Чайгозты. Три рубля давал, чтоб я в трубу залез, дверь открыл, понял?
— Выходит, ты мой кровник?
— Убей меня, я совсем плохой человек, — нагнул повинную голову юный осетин.
— Живой ты мне будешь нужнее, — подмигнул ему белорус. — Вечером заходи в мою саклю. Придешь?
Оса согласно кивнул головой.
* * *
Вечером Степан сидел дома, ждал мальчишку. Но вместо Осы в хату вошел Данел. Глаза у него возбужденно светились.
— Хочу в гости к Кондрату ехать, — сказал он после взаимных приветствий.
— С чего это надумал вдруг? — воззрился на тестя зять.
— Э... не сразу надумал. Давче мужик заезжал, он говорил.
— Какой мужик?
— Я почем знаю. Он из Стодеревской в Гашун ехал, там живет.
— Передал, значит, приглашение? — догадался Степан.
— Ну да, передал, — кивнул головой Данел. — Кунак просил в гости ехать на Крещенье. Очень просил. Ты вот что... Дай мне шубу, пожалуйста, а то я в своей черкеске сдохну дорогой. Такой чертов холод.
Степан снял с гвоздя старый, залубеневший от долгой носки полушубок, принадлежавший раньше тестю, накинул ему на плечи.
— Хорошо бы еще валенки, — поглядел с грустью на Данеловы чувяки.
— Ничего, — бодро сказал тот, направляясь к двери. — У меня сапоги дома почти совсем новые, зятем чиненные, доедем как–нибудь, не замерзнем.
Степан усмехнулся: его отец тоже надевал сапоги только по праздникам. Он проводил тестя в сенцы, пожелал счастливого пути и тут вспомнил вдруг про богомаза: отчего бы не воспользоваться такой удобной оказией? В Моздоке встречаться с Тихоном Евсеевичем теперь, пожалуй, опасно.
— Подожди, баба, — сказал он, берясь за рукав черкески Данела. — Вернемся на минутку в мою саклю. Я совсем забыл про икону.
— Какую икону? — удивился Данел, заходя снова в помещение.
— Вот эту, — ответил Степан, снимая с божнички маленькую иконку с образом Георгия Победоносца. — Ее нужно отвезти богомазу,
— Зачем? — еще больше удивился Данел.
— Видишь, у святого один глаз помутнел, как бельмо вроде, и на иконе краска треснула, потемнела вся. Пусть богомаз подновит, а я ему заплачу сколько стоит.
Данел взял икону в руки, осмотрел со всех сторон, затем насмешливо взглянул на зятя.
— Думаешь, Данел во? — он постучал по иконке костяшками пальцев и нахмурил брови. — Скажи мне прямо: ты хочешь, чтобы Данел был нукером того самого вождя, который хочет отобрать овец у Чайгозты и раздать их бедным людям?
Степан молча смежил веки, утвердительно кивнул головой.
— Тогда говори, что еще должен я сказать твоему богомазу? — спросил Данел.
* * *
Кондрат вышел из натопленной хаты и по тому, как сразу слиплось в носу, определил: «Ну и морозяка! Истинно, крещенская стужа». Он прошелся по базу, пнул носком сапога конский катышек, тот звонко щелкнул и запрыгал лягушонком по мерзлым комьям навоза. Да, мороз нынче лютый. Надо будет коням овса задать и быкам в мешку побольше отрубей всыпать — кормильцы!
Приняв такое решение, хозяин двора перевел взгляд с коровника на заснеженный терский берегу затем перекинул его на ту сторону реки, на заиненные макушки сгорбившихся от холода белолисток. В груди необъяснимо сладко ворохнулось сердце. Есть ли на свете места красивее, чем те, которые видны отсюда — с обрывистого терского берега? Наверно, есть. Только не для казака Кондрата Калашникова, родившегося на этом высоком, в тридцать саженей яру и не раз съезжавшего в детстве по его песчаной осыпи на собственных портчонках — прямо в изжелта-серую терскую воду. Видел он в Ростове Дон-батюшку — величав родимый; переезжал по мосту в Нижнем Новгороде Волгу-матушку — широка кормилица; поил своего коня под Хабаровском в братце-Амуре — вкусна водица. А все ж вкусней она в родном Тереке. Хоть и мутновата и холодна — до ломоты в зубах.
Кондрат любовно окинул взглядом усыпанную снежным серебром терскую пойму, уходящую вместе с белой лентой реки в неведомую даль, и облегченно вздохнул. Нет, не погаснет солнце — наврал чертов сосед. И черемуха за Тереком все так же будет цвести по весне. И так же удивленно-гортанно будут кричать в прибрежном камыше фазаны.
Тихо–то как нынче вокруг и покойно. В рассветной синеве вьются к небу из печных труб дымные нити, словно там, вверху, кто–то многорукий вертит одновременно сто веретен и успевает еще при этом подкладывать сухие поленья в разгорающийся на краю земли костер. И чем ярче разгорается этот огромный костер, тем голубее становится над ним небо, тем отчетливее проступают далеко-далеко за терским лесом нежно-розовые вершины Главного Кавказского хребта — по степи еще ползет многохвостой ящерицей, прячась в буераки и терновые заросли, ночная тень, а для них, этих гордых великанов, уже давно взошло солнце.
— Здорово дневали, казак, — донесся из–за скирды с сеном угрюмый голос Дениса.
— Слава богу, бывай и ты здоров, — ответил Кондрат. — Аль к заутрене не ходил в церкву?
— Грешен, — невесело ухмыльнулся Денис. — Заленился чуток. Стешка пошла, а я с девками остался. Да ты вроде и сам не того, а?
— Трофима не с кем было оставить. А с собой тащить — дюже холодно, простынет, чего доброго, — отвел смеющиеся глаза в сторону Кондрат. — Да ведь тебе со мной равняться не приходится. Я нынче же искуплю свой грех: сигану в купелю — и снова как младенец безгрешный.
— Что правда, то правда, — согласился Денис, утирая отсыревший на морозе нос. — Вон погляди, какую ирдань дед Хархаль вырубил в Тереку. И как тебе, Кондрат, не боязно сигать в нее?
— Это мне по наследству от бати перешло. Он в турецкую кампанию зимой в речку сиганул и живой остался. А разве тебе, Денис, не страшно было под плети ложиться, когда казаки решили колодец Невдашовым назвать?
— Память хотел оставить по себе, вот и лег. Только зря муки терпел...
— Почему зря?
— Да видишь ли, какое дело — Денис страдальчески сморщил лицо, — колодец–то Кривым называют, сам слыхал. Встрел надысь кума Андрея, спрашую: «Откель, кум, сену везешь?» А он говорит: «С Кривого колодца». «Где ж ты такой колодец нашел?» — опять спрашую. А он в ответ: «В бурунах на десятой ленте, где ж еще». Я ему знов: «Так то ж Невдашов колодец». А он, черт косондылый, смеется: «Нет, Денис, Кривой колодец, у кого хошь спроси». Не выдержал я, рванул в тот же день на десятую ленту. Заглянул внутрь — точно: кривой, весь сруб песком на сторону повело.
Денис дернул нижней губой, показывая тем самым, какая непостоянная штука человеческая память.
— Ты, сосед, забегай как–нибудь ко мне, я тебе арбузных семечков дам, Знатные, брат, арбузы вырастают. За так отсыплю, ей-бо. Только говори, что арбузы, мол, «невдашовские» — сорт такой. Лады?
— Лады, — улыбнулся Кондрат, отходя от плетня. — Побегу, однако, в хату, а то ноги зашлись, я ведь на босу ногу. Да и на водосвятие пора собираться.
Хороша удалась погода на Крещение господне: солнечная, тихая, морозная. Блестит иней на деревьях, сияет позолотой крест на церкви, искрится алмазными россыпями нетронутый снег по обочинам дороги. По ней, спускаясь с яра наискось от Большой улицы, черным ужом извивается к Тереку огромная толпа станичных жителей с попом и хоругвью во главе. На священнике переливается разноцветными огнями парчовая риза, в руках у него серебряный крест, в глазах торжественная озабоченность. Его сопровождают станичный атаман с помощниками, церковный ктитор и псаломщик, который поет дребезжащим тенором соответствующий моменту тропарь. Хор певчих разноголосо, но усердно подтягивает запевале. «Блямм!» — несется вслед крестному ходу жиденький, как голос псаломщика, звук церковного колокола.