— О чем они говорят? — спросил взрослый.
— Не разобрать за дверью, — скривился подросток. — Должно, икону заказуеть.
— Молодец, — похвалил Микал мальчишку и пошел прочь от тачанки, над которой уже поднималась ввысь песня, вырвавшись вместе с паром из разгоряченной вином груди деда Хархаля: «Сла-авный пышный, быстрый Терек...»
— А пятак? — догнал Микала Петька и протянул руку.
Микал остановился, побренчал в кармане мелочью и дал мальчишке вместо пятака гривенник.
У того от радости так и вспыхнули глаза. А Микал невольно вспомнил Осу — тоже деньги любил. А кто их не любит? Может быть, богомаз, который утверждает, что в будущем человеческое общество будет обходиться без денег? Он–то говорит, а сам не гнушается брать деньги за свою мазню. Подозрительный тип. Недавно опять в Грозный ездил. Привез икон всяких, как будто у него своих мало.
Станица гуляла. Отовсюду слышались оживленный разговор, смех, песни. Некоторые казаки, упившись чихирем, уже, что говорится, не вязали лыка. Неподалеку от Сюркиной хаты куражился над своей дебелой супругой Ефим Недомерок. Он бил себя в грудь кулаком и спрашивал с вызовом:
— Я казак?
— Казак, казаку отвечала жена, — ведя его под руку. — Говорила ж, не пей боле.
Ефим не удовлетворялся ответом и снова требовал от своей половины подтверждения того, что он не какой–нибудь иногородний-хохол, а казак, его имперррраторского величества верный слуга и защитник.
— Кто мене запретит пить? — крикнул «государев защитник» фистулой и бросил на дорогу шапку. — Я казак, мене усе дозволено. Баба, подай шапку сей момент.
Казачка молча подняла шапку, отряхнула от снега, натянула мужу на бритую макушку.
— Да казак же, казак, будь ты неладен, сто разов тебе об том гутарила, — вздохнула она и вдруг озлилась: — И откель ты навязался на мою голову? Дерьмо ты, Ефимушка, а не казак. Вон из хаты вышел казак, хоть и не казацкого роду. Сюрка знала, кого на фатеру пущать...
Микал взглянул туда, куда казачка показывала пальцем, и у него захватило дух от неожиданности: из Сюркиной хаты выходил богомаз, а следом за ним — Данел Андиев! Последний держал в руках небольшую иконку.
Увидев Микала, он бросил иконку на солому в арбу и схватился за кинжал.
— Хочу кровь твою выпить, проклятый абрек! — крикнул Данел, бросаясь к кровнику.
Микал тоже выхватил кинжал, раздувая ноздри, приготовился к смертельной схватке. Но вмешался богомаз. Длинной ручищей ухватил Данела за плечо, оттащил назад.
— Не годится так, браток, — сказал он сердито, вставая между врагами и рискуя быть проткнутым кинжалом не того, так другого.
— Клянусь богом, я убью этого грязного щенка! — продолжал бушевать Данел, стараясь оттеснить в сторону богомаза.
— Прежде я тебя сдам под стражу, старый ишак, чтоб не бросался на людей, как бешеная собака. Эй, казак! — позвал Микал возвращающегося с «иордани» Миньку Загилова. — Иди–ка сюда.
Минька подошел, снял с плеча карабин:
— В чем тут дело, господин писарь?
— Посторожи вот этого с кинжалом, — распорядился писарь, забрасывая собственный кинжал в ножны и подходя к Данеловой арбе. — А я посмотрю, за чем приезжал мой земляк к вашему богомазу.
С этими словами он стал ворошить в арбе солому.
— Чтоб тебя привязали к шесту кзабах [73]. Это ты у деда своего научился шарить по чужим кладовкам, — скрежетал зубами в бессильной ярости Данел под направленным на него дулом винтовки.
Микал продолжал рыться в соломе. Ничего в ней не найдя, взял в руки икону, и тотчас крайнее недоумение отразилось на его бледном от сдерживаемого гнева лице. Он перебросил иконку с руки на руку — она оказалась такой тяжелой, словно была отлита из чугуна.
— Ого! — воскликнул Микал. — Клянусь бородой моего попа, я, кажется, нашел золотые слитки.
Он отстегнул ногтем два латунных крючочка, скрепляющие половинки иконного футляра, и из него посыпались в снег какие–то плотно уложенные друг к другу серые брусочки.
Микал порозовел от радости: такой удачи он не ждал сегодня — в иконе находился типографский шрифт! Нетрудно догадаться, для какой цели он предназначался.
— Загилов, отведи их в тюгулевку, — распорядился писарь, захлопывая крышку иконы с изображением Георгия-Победоносца под стеклом и беря ее под мышку. — Да отбери у осетина кинжал, чтоб он им не баловался. А я к атаману схожу.
* * *
Тюгулевка находилась в саманной пристройке позади казачьего правления. Она единственным зарешеченным окошком близоруко всматривалась в поросший акациями речной извив и напоминала собой сгорбленную от старости бедную родственницу, взятую из милости в богатые покои. Грустная постройка. Саманные стены, дубовый потолок, такие же нары вдоль стены — вот и все ее составные части.
Тихон Евсеевич прошел к нарам, пощупал горбылястое ложе, подмигнул Данелу:
— Не перина, однако. И дернуло же тебя, браток, наброситься на этого писаря.
В его голосе прозвучала досада.
— Он мой кровник, — нахмурился Данел, доставая из кармана полушубка табак и трубку. — Он дочь мою хотел украсть, чтоб у него украли его собственные глаза.
Тихон Евсеевич грустно усмехнулся.
— Знаешь, куда нас теперь отправят из–за твоей кровной мести? — спросил он по возможности спокойно, протягивая руку за табаком для цигарки.
— Знаю, — с удивительным спокойствием ответил Данел, — в моздокскую тюрьму,
— Как ты догадался?
— Хе! Что тебе Данел — маленький мальчик, да? Думаешь, Данел не знает, что там за пазухой у святого Георгия лежало? Этими штучками умные люди слова пишут о том, как у Тимоша Чайгозты овец забирать, бедным раздавать, чтоб всем людям жилось на свете одинаково хорошо. Данел все понимает. Детей только очень жалко: подохнут без отца, как мухи осенью.
— Твой зять позаботится о детях.
— Э... не то говоришь, — махнул рукой осетин. — Как он будет заботиться, если его тоже посадят в тюрьму? Думаешь, в полиции совсем дураки? Не поймут, кому Данел вез эти буквы? — он поцокал языком. — Как плохо получилось. Воллахи! Как плохо... Тебя подвел, Степана подвел, всех подвел. Черт подсунул мне на дороге этого хестановского выродка. Дай прикурить.
Тихон Евсеевич пошарил в карманах.
— Спички дома забыл, —сказал он и, подойдя к двери, постучал в дубовую доску: — Эй, казак!
— Чего тебе? — отозвался часовой.
— Открой дверь, что я тебе скажу.
— Говори так. У меня ухи, как у той совы — за версту слышу, как мышь скребется.
— Врешь, так далеко никто не слышит. Ну, открой или ты нас боишься?
— Чего мне вас бояться? Ну, чего тебе? — распахнул дверь Минька и уставился в арестованных веселыми глазами.
— Дай прикурить.
— Это можно, — часовой достал из кармана кресало. Зажав меж колен винтовку, высек искру из кремня и протянул через порог задымившийся трут.
— Спасибо, браток, — Тихон Евсеевич прикурил, передал трут Данелу. Потом снова обратился к часовому: — Что стоишь на морозе? Заходи сюда, здесь все же теплее, чем на дворе.
— Ну да, — хохотнул Минька, — я зайду, а вы меня жвякнете по кунполу али придушите. Не, я лучше тут постою.
— Да разве мы похожи на злодеев? — улыбнулся Тихон Евсеевич. — Мы ведь, чай, крещеные.
— Крещеные, а богохульничаете, — прищурился веселый казак. — В икону букв напихали, которыми сицилисты противозаконные листки печатают. Знаем мы таких крещеных...
— Чудак-человек... Это же мне в Грозном на базаре по ошибке подсунули. Или пошутил кто.
— Шутки бывают жутки. За такие шутки нынче по этапу гоняют. И чего вы ее только мутите?
— Что мутим? — не понял арестованный.
— Жизню, — пояснил казак. — Она и без того мутная, как Терек в июле.
Богомаз внимательно посмотрел на молодого казака. Наверно, хотим, чтобы посветлела чуть, — усмехнулся загадочно.
— Как же ты ее высветлишь? — заинтересовался казак.
— А вот так. Договорятся все бедные люди промеж собой, придут, например, к тебе, заберут всех твоих быков да коней и разделят поровну.