— Не балуй, — отмахнулся от коня, который потянулся к его носу мягкими теплыми губами.
Конь не обиделся. Фыркая от свежего морозного воздуха, охотно пошел за хозяином.
— Не дуйся, дьявол, — Прокопий Севастьянович подтянул подпругу еще на одно отверстие, поставил ногу в стремя, но вспомнив, что калитка закрыта, повел коня в поводу. И тут он увидел на снегу, под самым окошком времянки, отпечаток Ольгиного ботинка — маленький, узенький, с ямочкой от острого каблучка. Старый казак нагнулся, инстинктивно осмотрелся вокруг — не видит ли кто его мальчишеской выходки? Вон еще один след — к сараю. «До ветру, должно, на баз ходила», — усмехнулся свекор, чувствуя, как снежный след холодной струйкой побежал по горячим пальцам.
Он набросил повод уздечки на столбик калитки и, не отдавая себе отчета в том, что делает, пошел по следам. Они прочастили вдоль стены сарая, миновали припорошенный свежим снегом баз и свернули к стоящей у плетня скирде с сеном. Тут только Прокопий Севастьянович заметил, что Ольгины следы переплетаются со следами чьих–то сапог. Так и есть! Это сапоги чертова осетина!
Атаман крадучись подошел к скирде и услышал приглушенный разговор:
— Отстань, смола, — шептала женщина, смеясь и, очевидно, шлепая дружка по рукам. — Ты неначе наш поп: чем больше берешь, тем жаднее делаешься. Уходи–ка, мил-друг, пока мой дурак с Тереку не приперся — придется тогда рубль давать.
У Прокопия Севастьяновича потемнело в глазах. Ольга! Вместе с писарем! Мнут сено, которое он косил собственными руками! Усилием воли удержал себя, чтобы не броситься вперед, лишь скроготнул зубами.
— Посмотри, какие я тебе серьги принес, — послышался в ответ Микалов голос. — Разве они не стоят еще одного поцелуя?
— Ой, какие красивые! — воскликнула Ольга.
С минуту за скирдой слышались тихая возня, поцелуи, смех.
— Что я тебе сказать хочу, — снова заговорил Микал. — Давай уйдем из станицы.
— А куда?
— К Зелимхану. Воллахи! Какой молодец этот чеченец! Вольный, как орел, и богатый, как шах персидский. Тогда я тебе к этим серьгам подарю бусы из жемчуга и браслеты золотые.
— Если самому не наденут на руки железные, — засмеялась Ольга, словно ручеек побежал между камнями.
— Не родился еще кузнец, который выкует для меня такие браслеты! — вспыхнул Микал, но тотчас понизил голос — Уйдем, Ольга, отсюда. Женюсь на тебе, очень крепко любить стану.
— Крепче Сони?
— Не вспоминай это презренное имя. Я навсегда вырвал его из сердца, клянусь честью предков моих.
— А вот я вырвать не могу, — вздохнула Ольга. — Нет, Микал, никуда я с тобой не пойду. Не желаю заменять твою Соню-засоню да и сама, по правде сказать, не люблю тебя так, как должно любить. Ты уж не обессудь: сердцу не прикажешь. Лучше я тебя так целовать-миловать буду. Ну, ну, не дергай ноздрями, свирепенький мой да чернобровенький. Дай–ка я тебя еще обниму на прощанье.
Однако Ольга не успела прижаться к широкой груди любовника.
— Пущай его обнимет могила! — рявкнул атаман, появляясь из–за скирды разъяренным медведем.
— Ой! — только и смогла произнести Ольга, оставаясь сидеть на сене.
Зато Микал вскочил на ноги, словно на него плеснули кипятком.
— Видит бог, не вовремя ты пришел сюда. Отойди в сторону, пожалуйста, мне пройти надо, — сказал он, стараясь казаться спокойным.
— Ты пойдешь в землю вместе со своей... — атаман обозвал сноху гнусным словом и, обнажив кинжал, бросился на соперника.
Но, видно, в Книге Судеб счастливая отметка стояла не перед именем казачьего атамана. Ловчее оказался молодой противник. Пырнул кинжалом старого казака под ребро, и упал тот оскаленным от боли ртом в надерганное из его скирды сено рядом с маленькой иконой святого Георгия.
— Что ты наделал, Микал! — крикнула Ольга.
Но Микал только рукой махнул: сделанного не поправишь. Вложив кинжал в ножны, зашагал через баз на атаманский двор. Там никого нет. Только стоит у калитки оседланный конь. Сам бог посылает ему такую удачу. Сорвал со столба повод уздечки, рванул на себя калитку и невольно отпрянул в сторону — навстречу ему шла атаманша Гавриловна. Нарядная, с улыбкой на широком лице и с квадратным штофом святой воды в руке. Идет не спеша, семечки лузгает.
— Фу ты! шалапут горбоносый, испужал ажник. Чегой–то у тебя рука в кровище, ай порезался?
Микал остолбенело взглянул на правую руку — вся красная. На черкеске тоже темнеют багровые пятна.
— На косу напоролся... в сарае, когда коня седлал, — пробормотал он первое, что пришло на ум и, прыгнув в седло, поскакал через станичную площадь к Тереку.
— Осподи Исусе! — перекрестилась Гавриловна зажатыми в щепоть семечками и с неясной еще тревогой в сердце поспешила в распахнутую калитку.
— Ты чего это белая, ровно смерть? — остановилась перед Ольгой, которая привалилась спиной к стене сарая и выбивала зубами лихорадочную Дробь.
— Ма... ма... ня, па... паку уб-бил абрек проклятый.
— Чего? — побелела Гавриловна.
И тут из–за угла сарая показался Прокопий Севастьянович. Глаза дико вытаращены. Сквозь растопыренные пальцы, прижатые к правому подреберью, бегут на снег алые капли, словно ягоды калины сыплются из–за пазухи.
— Догоните душегуба. — прохрипел он из последних сил и сковырнулся на залитую кровью тропку.
— Батюшка! Сокол мой ясный! Да что ж энто с тобой приключилося?! — бросилась Гавриловна к мужу. Упала рядом, завыла дурным голосом. Потом вскочила, побежала на улицу, крикнула:
— Караул, люди добрые! Убили-и! Ааааа...
И повалилась головой в снег, не выпускал из судорожно сжатого кулака подсолнечные семечки.
Глава шестая
Атамана убили! Эта страшная весть понеслась во все концы станицы. Донеслась она и к Кондрату Калашникову. Благодаря соседке его Стешке Невдашовой.
— Там Гапка Слюсаренкина сказывала, кровищи! — шмыгнула она красным носом и, хлопнув дверью, помчалась к месту происшествия.
Кондрат оделся, отправился, следом за соседкой на атаманский двор.
Атаман лежал, скорчившись на снегу, под ним расплывалось в стороны красное пятно. Глубоко вошел ему в печень кинжал писаря, недолго дергался в агонии старый Вырва, лишь успел сообщить близким, что сбежал писарь в горы к Зелимхану.
Жутко выла по убитому обезумевшая от горя атаманша:
О-ох! Да закрылися навеки твои глазеньки
Да не взглянут они боле на меня, разнесчастную.
О ох! Да погубила тебя, миленкой,
Да вот энта змея подколодная,
Что пригрел на своей белой груди.
Кондрат взглянул на «подколодную змею» — она больше походила на попавшегося в силок жаворонка, чем на гадюку. При последних словах свекрови Ольга смертельно побледнела и, не глядя ни ка кого, ушла в хату.
В калитку быстрым шагом прошел помощник атамана Афанасий Бачиярок. Сиял шапку, перекрестился, утер согнутым пальцем воображаемую слезу, бросил несколько утешительных слов вдове покойного и первым взялся за костенеющее от мороза и смертельного холода тело:
— А ну, берите его, казаки.
Атамана унесли в хату. На утоптанном снегу под стеною сарая осталось большое алое пятно. Со страхом смотрели на него станичные жители.
— Царствие небесное, — вздохнула Стешка. — Недаром сказано: «Смерть не спросит, придет да и скосит».
— А где Денис? — спросил у нее Кондрат. — Что–то его не видать с самого утра.
Стешка поджала губы, поправила выбившуюся из–под платка прядь волос. — На печи лежит твой Денис, зубами ляскает, доси согреться не может. Понесла его нечистая в тую пролубку, холера ему в бок. Сдохнет, чего доброго, как я тогда с малыми детьми? Замучил совсем, окаянная душа. Все отличиться хочет, паралик его расшиби. То добровольно под плети уляжется, то в пролубку залезет. Небось, на японскую не пошел, как ты, своей охотой.