«Вот это храмина!» — подумал Степан, невольно любуясь каменным великаном, который казался пришельцем из какого–то неведомого мира красоты и богатства — так убого выглядели в сравнении с ним разбросанные вокруг глиняные постройки местных жителей.
— Тпру! — Данел остановил мерина у соборной ограды, бросил ему под ноги охапку сена, что–то сказал по-осетински Дзерассе и в сопровождении Степана направился к храму. Оттуда доносилось пение хора — шла вечерняя служба.
— Подайте Христа ра-ади! — потянулись навстречу идущим руки нищих, сгрудившихся на ступеньках церковной паперти.
Степан сунул скрюченной в три погибели старухе копейку и вслед за Данелом вошел в набитый до отказа богомольцами храм. Осенив себя крестом, он поклонился в спину какого–то горожанина и стал разглядывать внутреннее убранство собора. Над головой огромная люстра. Сотни свечей горят в ней, наполняя помещение запахом расплавленного воска. Степан перевел взгляд с люстры на иконостас. Что и говорить, потрясающее зрелище. Блеск позолоченной резьбы, сверкание драгоценных камней в золотых и серебряных лампадах, суровые лики святых, расположившихся поодиночке на стенах и целой компанией над царскими вратами и смотрящих с потемневших иконных досок с угрюмым видом тюремных надзирателей: «Ужо попадитесь только...» — все это подавляло толпу, внушало верующим мысль о собственном ничтожестве перед великолепием и всемогуществом небесных сил.
— Господу помолимся!
Голос у батюшки жиденький, бесцветный. Зато облачение на нем сияет небесным цветом. Прямые, как конский хвост, рыжеватые волосы ниспадают с остроконечной головы священнослужителя на ярко-голубую ризу, расшитую золотыми и серебряными узорами. Такая же рыжеватая борода, узкая и редкая, обрамляет красноносенькое личико, на котором поблескивают из–под мученически изломленных бровей острые, как шильца, глазки.
«Однако здесь жарче, чем в бане», — подумал Степан, чувствуя, как между лопатками по спине покатилась холодная капля, и незаметно от Данела попятился к выходу: пока служба кончится, лучше погулять по городу. Обогнув храм по круговой сплошной галерее, он вышел к южной калитке соборной ограды.
— Что, аль служба началась уже? — спросил у него встречный мужчина в черном картузе и длинных до колен сапогах. По тому, как при ходьбе он широко и не слишком уверенно ставил ноги на дорогу, нетрудно было догадаться, что их владелец влил в себя сегодня не один стакан хмельного зелья.
— Да, началась, только что, — ответил Степан, подаваясь в сторону. — А где тут у вас главная улица?
Встречный с любопытством уставился на незнакомца.
— А ты откель будешь? — спросил он вместо того, чтобы ответить.
— Мы–то? С хутора. Ну, пока, дядя...
— Постой. Экой шустрый. Ты, случаем, не социалист?
— Не, я сапожник.
— А водку пьешь?
— Кто ж ее не пьет...
— Пойдем угощу.
— С удовольствием, но некогда.
Мужчина от удивления даже по животу себя хлопнул.
— Ты знаешь, от кого отказался принять угощение? — он откашлялся, словно селезень прокрякал.
— Не имею чести знать.
— То–то, «не имею». От самого Неведова Григория Варламовича, понял?
— Ну и что? — улыбнулся Степан — его начал забавлять этот разговор.
— А то, что я имею два дома, магазин и мельницу, понял? У меня, к примеру, денег — куры не клюют.
— У меня тоже не клюют, — засмеялся Степан.
— Почему не клюют? — не понял богач.
— Да клевать нечего.
Отрекомендовавшийся Неведовым удовлетворенно расхохотался и, достав из кармана сафьяновый бумажник, предложил:
— Хочешь красненькую?
— Оставь, господин, для своих детей.
— Что?! — Отказываешься от денег? Ну не дурак ли?
— Прошу без дураков, — Степан повернулся, намереваясь уйти, но словоохотливый богач удержал его за рукав:
— Хоть и дурак, но обожди. Ей-богу, первый раз за всю свою жизнь встречаю, чтобы от денег отказался. Аль своих невпроворот?
— Мне хватает.
— Ишь ты, «хватает». Гордый, подлец, сразу видно.
— Прошу не...
— Ничего, слопаешь: и подлеца, и дурака. За деньги, брат, все сожрешь. Деньга, она любую гордость ломает. Знаешь, как я свое богатство наживал?
— Мне не интересно.
— Ничего, послушаешь. А нет — я городового кликну, вон на углу стоит. Скажу, что ты этот самый... и будешь сидеть в каталажке как миленький. Хочешь? Так вот слушай.
«И надо же мне было попасть на глаза этому пьяному идиоту», — затосковал Степан.
— Так вот слушай, — продолжал Григорий Варламович. — Хватанул я горя сызмальства. Уж досталось, как той Сидоровой козе. Разве только жернова не вертели у меня на голове. И не везло притом страшенно. Бывало, в батраках: сяду за стол обедать, всем попадается печенка или сердце, а мне — легкое. Зато на работе: всем — что–нибудь полегче, а мне — самое тяжелое. Тащишь кожу вонючую — с души, воротит, а все равно прешь. И-ык! Теперь за меня другие эти кожи таскают. Так возьмешь деньги? — рассказчик неожиданно повернул к прежней теме.
— Нет.
— Ах так? Ну, я тоже гордый. Эй, Змеющенко! Иди–ка сюда!
У Степана оборвалось сердце: «Влип и до него же по-дурацки!»
— Чего изволите-с? — полицейский, подбежав, почтительно отдал честь. У него добродушно-круглая физиономия, на которой прежде всего обращают на себя внимание такие же круглые, чертовски веселые глаза.
— Вот этого злодея нужно проводить в участок.
— Чего он исделал, ваше степенство?
— Не хочет брать моих денег — брезгует. Я так думаю, это подозрительная личность, анархист какой–нибудь.
Полицейский от удивления похлопал светлыми ресницами и тотчас набросился на Степана, словно науськанная хозяином собака:
— Зачем же ты, болван, отказываешься, ежли они-с тебе добра желают?
— Я думаю...
— Молчать! — гаркнул блюститель порядка. — Сейчас же возьми деньги и чтобы духу твоего здеся не было!
Степан облизал пересохшие губы: положение из комического становилось критическим, вокруг уже собирались зеваки. Он молча протянул руку.
—А вот энтова ты не хотел? — пьяно рассмеялся купец и вывернул в ответ волосатую фигу. — Ты обратись ко мне по всей форме: «Господин, купец второй гильдии, дайте мне, пожалуйста, десять рублей».
— Господин купец второй гильдии, дай мне, пожалуйста, десять рублей, — повторил Степан, словно попугай.
Неведов снова расхохотался.
— Так–то, брат Гордыня Бродягович, вышло по-моему. На, держи, — он достал из бумажника деньги, сунул в Степанову руку. — А теперь прощай... Хотя погоди–ка. Ведь нынче Велик-день, кажется. Дай–ка я с тобой похристосуюсь.
Хоть и противно целоваться с подвыпившим самодуром, но куда деваться от вековой традиции — подставил стиснутые губы к усам расчувствовавшегося богача.
— Христос воскрес.
— Воистину...
Купец трижды облобызал Степана, обдавая его запахом «Зубровки» и жареного барашка, затем вынул из кармана смятое яичко:
— Держи... Заходи при случае к Неведову. Приму, ей-богу, приму. Ну, прощай, большевик.
— Сапожник я.
— Один черт. Большевики, они ведь не среди купцов водятся, а среди вот таких, сапожников... гордых.
В это время к ним подковылял донельзя оборванный нищий и протянул грязную тощую руку.
— Тебе чего? — уставился на него Неведов.
— Господин купец второй гильдии, дайте, пожалуйста, десять рублей.
— Что?! — Неведов крутнул кулаком перед носом у попрошайки. — Я тте, скотина, покажу, как смеяться над Неведовым! Пшел прочь, пока не накостылял по шее!
Нищий, поняв, что маневр не удался, дал задний ход и резко сбавил уровень своих запросов.
— Господин купец второй гильдии, — повторил он менее уверенным голосом, — дайте, пожалуйста, десять... копеек.
— Счас я тебя, мерзавца! — купец нагнулся, делая вид, что ищет булыжник.
Тут уж нищий окончательно убедился, что его притязания на содержимое купеческого кошелька беспочвенны и решил за благо убраться подобру-поздорову.