— Пролетария голо... — проворчал ему вслед владелец магазинов, домов и мельниц, и, махнув рукой, свернул на боковую улицу. — Зайду–ка лучше к старику Дулуханову, он хвастался: вина из Тифлиса привез какого–то необыкновенного...
Степан, вытерев рукавом взмокший под шапкой лоб, вышел на главную улицу и только тогда перевел дух. Улица была широкая, немощеная, и, когда проезжал фаэтон или пролетка, целое облако пыли вырывалось из–под колес, медленно оседая на серых акациях, растущих по обе ее стороны и отделяющих проезжую часть от тротуаров, кое-где выложенных перед домами зажиточных горожан — крупной галькой или кирпичом.
Степан замедлил шаг. Чертов купец! Провалиться бы тебе в тартарары с твоими деньгами. Сзади донеслось многозначительное «кгм». Степан оглянулся, и неприятный холодок обдал разгоряченное сердце: придерживая саблю, за ним поспешал давешний полицейский. «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день» — подумал Степан и свернул в первые попавшиеся ворота. Остановился у куста нераспустившейся еще сирени, замер в напряженном ожидании.
— Цветиками интересуемся?
У Змеющенко — веселые, чертики в светлых глазах, под лихо закрученными желтоватыми усами—благодушная улыбка.
— Нет, клозетами, —стараясь придать голосу непринужденный тон, ответил Степан. «Вот сейчас врежу ему промеж глаз и бежать — пришла вдруг в голову шальная мысль, но состоявшийся вслед за тем разговор не дал ей осуществиться.
— Аль приспичило? — продолжал, улыбаться Змеющенко.
— Ну, а тебе -какое, собственно, дело? — озлился Степан. — Что тебе от меня нужно?
— Вроде сам не знаешь? — обаятельнее прежнего улыбнулся блюститель порядка и бесцеремонно протянул руку. — Давай половину.
— Какую половину? — оторопел Степан.
— Любую, какую не жалко.
— Да ты о чем?
— О неведовской десятке, о чем же еще.
У парня — словно гиря с шеи. Фу! Чтоб тебя черти забрали. Вон, оказывается, в чем дело...
— Да при чем здесь ты, господин начальник? Деньги–то дадены мне, — возразил он, подделываясь под тон городового.
— А кто тебя заставил их взять? — последовал контрвопрос.
Довод был настолько логичен и убедительно прост, что Степан от души рассмеялся и, не считая нужным затягивать разговор, вынул из кармана злополучную десятку.
— Вот только разменять ее нечем. Разорвать, что ли, надвое?
— Зачем разорвать? — полицейский снял с пшеничной своей головы фуражку с кокардой на черном околыше, вынул из–за дерматиновой подкладки свернутую вчетверо бумажку стоимостью в пять рублей.
— Вот мы и квиты, — улыбнулся он кротко и ребром указательного пальца разгладил в стороны усы.
«Неужели христосоваться полезет?» — ужаснулся Степан. Но обладатель усов лишь подмигнул ему круглым глазом, молодцевато отдал честь и, по-военному повернувшись, зашагал прочь со двора.
Ну и ну! Степан даже воротник расстегнул на косоворотке: расскажи кому–нибудь — не поверит. Он еще раз взглянул на сложенную вчетверо засаленную пятирублевку, облегченно расхохотался, сунул деньги в карман и не торопясь вышел на улицу. Посмотрел вправо: полицейский уже успел отойти шагов на триста, его длинный форменный сюртук, перетянутый ремнями с желтеющим на боку «окороком» — огромным револьвером в кобуре, маячил черным пятном на фоне серых от пыли акаций. «Христос воскрес», — насмешливо подумал ему вслед Степан и пошел в противоположную сторону.
* * *
Служба тянулась долго. Так долго, что Данелу под конец даже певчие надоели, а их он всякий раз слушал с большим удовольствием. К тому же было очень душно, да и Дзерасса одна с малышом на улице. «Прости, бог-батька», — Данел перекрестился на всякий случай и, пятясь между богомольцами, словно рак между камнями, выбрался из людской гущи на свежий воздух.
Солнце уже заметно скатилось к белым вершинам гор. От собора до самой ограды и дальше, захватив Красавца с арбой, протянулась сиреневая тень. С северной стороны города зазвонил церковный колокол. Ему отозвался чей–то бык. Голос у него густой, низкий, точь-в-точь, как у отца-дьякона, подпевающего в соборе худосочному попу.
— У самого нет ничего за душой, клянусь прахом отца моего, — стараясь не смотреть на протянутые к нему руки нищих, пробурчал себе под нос Данел и легко сбежал по ступенькам паперти. Подойдя к арбе, он удивился: Степана возле нее не оказалось.
— А где наш русский? — посмотрел на Дзерассу вопросительно.
— Я его не видела, — ответила девушка, поддерживая одной рукой головку ребенка, а другой — бутылочку с молоком.
— Но куда он мог деться, чтоб простились грехи его? Неужели в церкви остался, а я не заметил?
Однако ему не пришлось ломать голову над этой загадкой. Подъехала телега, запряженная парой лошадей, и надолго привлекла его внимание.
— Эй, кунак, здорово дневали! Дозволь присоседиться к твоей кобыле! — крикнул весело один из подъехавших, черноусый молодцеватый казак, одетый в серую черкеску и черную с высоким верхом баранью шапку.
— Будь братом родным, становись рядом, пожалуйста, — приложил руку к груди Данел, — но только где, умереть бы мне за тебя, увидел ты кобылу?
— А разве это маштак? — удивился веселый казак, спрыгивая с телеги и привязывая вожжи к решетке ограды? — Прости, брат, не разглядел толком. А ведь и вправду мерин. Откуда часом?
— С Джикаева хутора. А вы?
— Я–то? Из Стодеревской. А вот они, кумовья мои, здешние, из Луковской станицы. Крестными будут моему Трофимке. Как он там не задохнулся под твоим подолом? — подмигнул он восседавшей посреди телеги дородной казачке в цветастой шали и с запеленатым младенцем на руках.
— Тю на него, придурашного! — махнула рукой женщина, — Такое гутарит, а еще кум прозывается.
— Так что ж то за кума, что.., — веселый казачина сверкнул зубами и снова повернулся к Данелу: — А ты тоже вроде крестить собрался?
— Тоже, — ответно улыбнулся Данел. — Вот ждем, когда поп-батька, да сбудутся его молитвы, кончит свое дело.
— Вот и подождем вместях, — подытожил разговор общительный станичник и обратился к своему куму, рослому рыжему казаку, истово крестящемуся на отсвечивающий золотом соборный крест: — Може, Силантий, червячка заморим чуток, покудова служба идет? Давай–ка поглядим, чего там поклала моя Прасковья ради святого праздничка.
Названный Силантием молча вытащил из–под соломы мешок, развязал его большими, жилистыми пальцами и, пробурчав в огненные усы: «А ну, Мотря, посунься в сторону», — стал выкладывать на разостланный рушник домашнюю снедь.
Данел искоса взглянул на румяную от печного жара колбасу, сплюнул слюну и, подойдя к Красавцу, носком сапога стал пододвигать к его морде остатки сена.
— Эй, кунак! Иди повечеряем.
Данел исподлобья взглянул на приглашавшего, отрицательно покачал лохматой шапкой:
— Спасибо, добрый человек, быть бы мне жертвой за тебя, но я только что поел, даже усы еще не обсохли после пива.
— А мы их снова подмочим чихирьком, — улыбнулся хозяин телеги. — Иди, иди, не ломайся.
— Ей-богу, спасибо... наелся вот так, — Данел чиркнул пальцем у себя под бородой. — Гляди, брюхо чуть не лопнет. А еще вон барашка на шашлык делать надо, куда его есть потом?
— Да ты не боись: съедим и твоего барашка, — успокоил Данела черноусый и, взяв упирающегося горца под руку, повел к своей телеге. — Садись сюда, гость — божий дар, и да будут твои дела удачливы.
Данел благодарно прижал ладонь к груди, сняв папаху, перекрестил лоб, прежде чем усесться на солому перед разложенными на полотенце яствами.
— Тебя как зовут? — спросил гостя черноусый казак, наливая из бочонка вино в большую круглую чапуру [14].
— Данелом.
— А меня — Кондратом. Вот его, моего кума, зовут Силантием. Энто его соседка Матрена. Ну, а Трофимка, — Кондрат кивнул усами в сторону новорожденного, — еще, почитай, без имени. А чего ж девка осталась одна возле арбы? Зови ее сюда, пущай с нами поисть за компанию.