Первым подошел к трибуне гласный Думы Авалов. У него красный бант на груди и золотой перстень на пальце. Он поздравил собиравшихся с долгожданной революцией, насулил им всяких благ в ближайшем будущем, а покамест попросил не самоуправничать и во всем полагаться на старую власть, разумеется, контролируемую Гражданским комитетом, который они сегодня, выберут из числа, самых достойных представителей всех слоев общества. Он тут же назвал фамилии в большинстве своем чиновников и старых городских заправил. С его предложением согласились и даже похлопали, когда он, поклонившись, отошел от трибуны. «Хитро сработано: и овцы сыты, и волки целы», — переиначил на свои лад пословицу Степан, подразумевая под волками царских чиновников.
Потом один за другим выступили представители от партии эсеров и меньшевиков. В первом Степан узнал сына богатея с Русского хутора Александра Пущина, а во втором — адвоката Елоева. Пущин с ходу призвал присутствующих присягнуть на верность Временному правительству и не спешить с заменой властей на местах до указания свыше, а Елоев предложил наряду с Гражданским комитетом создать комитет Казаче-крестьянский.
Выступали и другие ораторы. От товарищеских обществ, артелей, партий, сословий. Говорили взволнованно, горячо, опровергая друг друга и не предлагая собранию ничего конкретного. Всем им охотно аплодировали — очень уж понравилась игра в демократию. Тем неожиданней показался для опьяневших от хмельных речей слушателей вырвавшийся из толпы одинокий трезвый голос:
— А для чего все–таки совершена революция?
На мгновение в зале воцарилась тишина. Но ее тотчас разнесли вдребезги злорадные крики:
— Кто это там еще пикает?
— А ну покажись, умник!
— Пропустите его к трибуне!
Подавший реплику, сопровождаемый незлобивым смехом и свистом, направился к столу президиума.
— Степан! — вытаращил глаза Терентий Клыпа. — Разрази меня гром, если это не он!
И сразу по всему залу: «Какой Степан? Откуда взялся?» Терентий вскочил с места, бросился к другу, облапил при всем честном народе.
— Товарищи! — повернул к участникам собрания счастливое лицо. — Это же Степан Орлов, вернее, Журко, руководитель нашего подполья, член партии большевиков...
— С тысяча девятьсот пятого года, — закончил за него Степан, направляясь к трибуне.
— Для чего же все–таки была совершена революция? — повторил он вопрос, обращаясь к замолчавшему в ожидании ответа залу.
— Вам никто не давал слова, молодой человек, — вновь выкатил на стол свой обтянутый жилетом живот председатель управы.
— Так дайте, — улыбнулся ему самозванный оратор. А из зала в адрес председателя полетели колкие советы типа «заткнись, пузан!» и «не мешай человеку!»
— Революция — это свобода, ведь так? — снова обратился Степан к залу.
— Та-ак! — откликнулся зал.
— А о какой же свободе можно говорить, — если все останется по-старому: старая управа, старый суд, старая полиция?
— Но ведь под контролем Гражданского комитета! — выкрикнули из президиума, и Степан краем глаза заметил, что это крикнул Игнат Дубовских. «Поборник культурного капитализма», — усмехнулся про себя, а вслух сказал:
— Гражданский комитет — это ширма, прикрывшись которой, господа Мелькомовы и иже с ними будут проводить свою прежнюю эксплуататорскую политику.
— Ну, уж это слишком! — крикнул впереди сидящий какой–то чиновник с пенсне на бугристом носу.
— Я лишаю вас слова! — взвизгнул ему в тон городской голова и потряс колокольчиком.
— Вот видите, — усмехнулся Степан, кивнув головой в его сторону, — сегодня он лишает слова, а завтра лишит и свободы.
Зал зашевелился, не зная, как отнестись к брошенной реплике.
— Что же вы предлагаете, анархию? — выкрикнул все тот же чиновник в пенсне.
Степан смерил его насмешливым взглядом, неспеша откашлялся в кулак:
— Зачем анархию? Я не анархист, слава богу. А предлагаю я избрать истинно народную власть — Совет рабочих и крестьянских депутатов.
Собрание зарокотало котлом, в который вдруг кинули раскаленный докрасна камень. Все заговорили разом, перебивая и не слушая друг друга. Одни поддерживали предложение и кричали: «Даешь Совет!» Другие опровергали, доказывая чуть ли не на кулаках, что такая власть не способна соблюсти интересы всех слоев общества, и кричали: «Долой!» А когда шум в зале мало-помалу стих, то вновь зазвучали с думской трибуны пламенные речи, накаляя в зале атмосферу разноречивых настроений.
Уже над стоящей неподалеку тюрьмой поднялся в темное небо согнувшийся от старости месяц, а в зданий управы все еще раздавались крики: «Харю вначале умойте, а потом уж за власть хватайтесь!» «Гляди, как бы сами кровью не умылись, буржуи проклятые!» И только когда на куполе Стефановского собора сторож пробил одиннадцать раз в многопудовый колокол, участники собрания наконец разошлись по домам, так и не придя к единому мнению.
Степан вывалился из человеческой гущи на свежий воздух, с облегчением вдохнул его в разгоряченную грудь. Его тотчас обступили старые знакомые и друзья по подполью. Среди них он без труда узнал братьев Аршака и Сумбата Ионисьянов, Николая Близнюка, Савельева, Протасова. С чувством обнял каждого, расцеловал по христианскому обычаю.
— Что так мало выступали? — попенял им с ходу.
Друзья стали оправдываться неожиданностью происшедшего переворота, своей недостаточной подготовленностью.
— А это кто такая? — спросил шепотом у Терентия, указывая глазами на стоящую, в сторонке женщину. Даже при неясном лунном освещении было видно, какая она рослая и красивая.
— Клавдия Дмыховская, — ответил Терентий тоже одними губами. — Эсерка, но своя в доску. Что ж ты ее не целуешь?
— Иди к черту...
— А вот познакомься, — обрел прежний голос Терентий, представляя Степану худощавого мужчину примерно равного с ним возраста в чиновничьей фуражке и такой же форменной тужурке. — Дорошевич Федор Иванович. Служащий почты и по совместительству председатель нашей партийной организации.
Степан назвал себя, пожал горячую руку с тонкими нервными пальцами, вгляделся в узкое аскетическое лицо с завитыми в колечки усиками — нет, кажется, раньше не приходилось видеть. Тем больше он удивился, когда франтоватый чиновник сказал, улыбнувшись:
— А я вас, Степан Андреевич, и так знаю.
— Откуда? — спросил Степан, доставая портсигар и закуривая.
— Оттуда, — мотнул Дорошевич большим пальцем руки себе за плечо в сторону Терека. — Мне о вас Мироныч говорил.
— Какой Мироныч? — спросил Степан скорее по инерции, чем по необходимости, ибо уже сердцем почувствовал, о ком идет речь.
— Киров.
— Вы знаете Кирова? — еще больше удивился Степан.
— Представьте себе, — снова улыбнулся Дорошевич. — Вам, кажется, в сторону Успенской площади? Если разрешите, я составлю вам компанию.
— Буду рад, — согласился Степан, — только вначале давайте договоримся с товарищами, где мы завтра встретимся.
— В доме кузнеца Амирова, как всегда, — предложил стоящий рядом с Близнюком парень с типичным лицом грузина. «Этого я тоже не припомню», — отметил про себя Степан. На душе у него было празднично: не всех его соратников похватала царская охранка, есть с кем продолжать завоевания революции. Новые силы вливаются в их пусть поредевшие, но не расстроенные ряды.
— Ну как он там, жив-здоров? — возобновил Степан разговор со своим новым знакомым, когда, простившись с товарищами, они вышли из Алдатовского сквера на главную улицу. — По-прежнему служит в редакции?
— В ней самой, — сразу поняв, о ком говорит его спутник, отозвался Дорошевич, — Базаров, его хозяин, крепко за него держится, хотя и частенько платит штрафы за его статьи. Кстати, это Мироныч направил меня в Моздок. Сусманович-почтмейстер до сих пор удивляется, мол, чего меня занесла нелегкая из Владикавказа в такую дыру с инженерным дипломом в кармане. Приходится говорить, что вынужден был сменить сырой горский климат на сухой степной из–за болезни легких. Даже покашливаю в его присутствии.