— Не знаю, молодой человек, — ответил старик, — высокий такой казак и злой очень.
— Он самый, — усмехнулся Кокошвили и удовлетворенно потер руки.
Старик, видя что разговор принял направление, не совпадающее с направлением его собственных мыслей, встал со стула, натянул на лысую голову вытертую кепку.
— Прошу прощения, граждане-товарищи, — сказал он, поклонившись. — Как я понял, вы–таки ничего не можете сделать для нашей компании «Пиоскер и внук»? Как сказано в «Мидраше»: «Устал, бегом поднимаясь в гору, — так отдохни, бегом спускаясь с нее».
С этими словами старик вышел из помещения.
— Слыхали? — первым заговорил после его ухода Кокошвили. — Я сразу понял, что они неспроста собрались: в Моздоке — ярмарка, а они — совещаться.
— И про Стодеревку не зря разговор ведут, как ты думаешь, Андреич? — отозвался Дорошевич.
— А думаю, что в казачьей среде зреет против нас заговор, — ответил Степан, закуривая. — Надо бы съездить в Стодеревскую, посмотреть что к чему.
— Пускай туда съездит Саша, — предложил Дорошевич.
— Оденется под какого–нибудь тряпичника, он мастер изменять свое обличье — ему бы в театре играть.
Кокошвили зарделся от похвалы, провел пальцем по своим усикам. Он был еще так молод, этот грузин, не успевший из–за войны закончить электро-технический институт.
Но Степан отклонил его кандидатуру.
— Лучше съездить в станицу мне самому, — сказал он, немного поразмыслив. — Во-первых, мне нужно повидаться с Тихоном Евсеевичем — он только что вернулся из заключения, а во-вторых, я приглашен туда в гости. Правда, некстати отказался, но теперь... — Степан поднял кверху палец, —поеду с удовольствием.
И вот он едет на казачьей телеге по лесной колдобистой дороге, сидя спина к спине со своим тестем Данелом, к этому симпатичному казаку Кондрату, что сидит в задке телеги и время от времени наливает в чапуру чихирь из кубышки:
— Держи, ма халар.
Данел берет в руки чашку и, прежде чем выпить ее содержимое, произносит тост:
— В лесу бегают звери, в реке плавают рыбы — каждый живет там, где ему лучше всего. Пусть и нам, ма халар Кондрат, будет так же хорошо, как белке на дереве, а рыбке в воде.
Старик Чора тоже сидел на телеге и говорил тосты, но это было еще при въезде в лес. Сейчас он лежит в арбе, которую тянет по дорожной колее Красавец вслед за казачьей телегой.
В лесу прохладно. Солнце только что выбралось из древесной чащи и, видимо, само не успело согреться после ночного сна в терской сырой низине. Терпко пахнет прелой листвой. А может, это наносит от чапуры, которую снова держит в руке раскрасневшийся от выпивки тесть.
— А мы проедем здесь? — спрашивает он у хозяина телеги.
— Попробуем, — отвечает тот. — Чем тащиться через Дурной переезд, лучше лесом. Дорога, правда, не дюже, зато вдвое короче. Нам только музгу [20] проскочить. Давай, брат Данила, ишо по одной за то, чтобы в музге, стал быть, не того...
— Давай, — соглашается Данел и заводит очередной тост: — Пусть как рыбка на дереве...
Степан усмехнулся: его тоже хотели заставить произносить тосты, но он наотрез отказался. «Зачем на свете живет?» — пожал плечами тесть. А Кондрат философски заметил: «Нам больше достанется».
Хорошо все–таки в лесу. После городской духоты. После собраний, заседаний, митингов. Степан откинулся спиной на солому, закрыл глаза. Не думать хоть тут? Но как не думать, если в Совдепе последнее время все сильней разгораются нездоровые страсти и некоторые его члены чуть ли не в открытую флиртуют с представителями из, враждебного лагеря. Какая общность интересов может быть, например, у Игната Дубовских с заведующим военным отделом Казаче-крестьянского совета полковником Рымарем? Ведь не так давно последний, выступая в Городской думе, открыто предложил «немедленно разогнать Советы и расправиться с большевиками». Хотя ничего странного нет в поведении меньшевиков и эсеров. Их соглашательская политика вполне устраивает городскую буржуазию и казачьи верхи. Иннокентий говорит, что даже отец Феофил записался в партию эсеров и отныне в своих проповедях призывает прихожан последовать его примеру, утверждая, что Иисус Христос по своей сущности был социалистом-революционером. Смешно? Нет. И то, что вокруг здания Казачьего совета частенько вьются клубком вооруженные всадники, словно пчелы вокруг своей матки, — тоже гораздо серьезней, чем это кажется большинству членов Совдепа.
Надо бы вновь выбраться во Владикавказ к Миронычу, еще раз посоветоваться с ним. Подумал — и тотчас же перед глазами появилось родное улыбающееся лицо с лучиками морщин на висках у глаз, а на экране памяти — не успевшие стушеваться картины той радостной встречи.
Степан пробыл тогда во Владикавказе несколько дней. Вместе с Кировым побывал на собраниях и митингах во многих районах города и за его пределами. Не везде их принимали с распростертыми объятиями. «Это наше собрание, зачем вы пришли?» — можно было услышать иной раз от представителей других партий и группировок, на что Киров с подчеркнутым удивлением разводил руками и, обращаясь к собравшимся, спрашивал: «Что же это такое? Где же свобода слова? А если я говорить хочу!» И собравшиеся кричали президиуму: «Дать Кирову слово!» Мироныч незаметно подмигивал Степану и шел к трибуне. Уж и доставалось тогда представителям других партий и группировок. Не человек — сгусток энергии. Степан едва успевал за ним: везде у него были дела.
Помнится, встретился им на проспекте издатель газеты. «Сергей Миронович! — обратился он к Кирову после обмена приветствиями, — где вас носит нечистая сила? Я уже забыл, когда в последний раз вас видел в редакции». «Но статьи мои вы видите в газете каждый раз?» — рассмеялся сотрудник редакции. «И когда вы их только пишете?» — пожал плечами хозяин редакции. «По ночам, уважаемый мой, патрон, по ночам, — помахал ему на прощанье рукой Мироныч, — такое уж нынче время. Привет сотрудникам!»
Ну вот, хотел не думать, а думы сами лезут в голову, словно мухи в горшок с патокой.
— А как мы с тобой вчера возле цирка, — донесся к Степану шепот с передка телеги, где сидят и правят лошадьми молочные братья. — Вот так номер, чтоб я помер! Бей свой своего, чтоб чужой боялся! Ты гляди, папаке своему не проговорись, а то будет нам дранцырей обоим. Ты где был, когда пожарники из кишки поливали?
— Под телега сидел, — прошелестел в ответ Казбеков голос.
— А я под сапетку залез, гляжу в дыры: ну и представления, почище чем в цирке. Ха-ха-ха! — закатился Трофим.
Мальчишки некоторое время делились воспоминаниями о вчерашней драке, а Степан слушал, удивляясь в душе, с каких пустяков может разыграться порой кровавая драма. Ах, сорванцы! Они не поделили прореху в балагане, а в Моздоке едва не началась война между казаками и чеченцами. Последние и так предельно возбуждены тем обстоятельством, что до сих пор не разрешен земельный вопрос в их пользу.
— Слушай, ма халар, — продолжал шептаться с казачонком Казбек, — тебя зовут Трофим, а почему, когда дрался, тебе кричал твой друг: «Под микитки его, Нестор?»
— Не Нестор, а Нестеров, — поправил Казбека Трофим. — Это меня в станице прозвали за то, что я хочу быть летчиком, как Нестеров. Ты знаешь Нестерова?
— Не...
— Нестеров — самый лучший летчик во всем мире. Он первый сделал на аэроплане «мертвую петлю».
— А ты как узнал? Кто тебе говорил?
— В книжке читал. Мне ее богомаз дал, он недавно из тюрьмы вернулся — он все на свете знает. Ты аэроплан хучь видел?
— Нет, — вздохнул Казбек — у нас в хуторе нет ни у кого, даже у Тимоша Чайгозты.
— В хуторе... — повторил Трофим с презрением в голосе. — Это ж не арба. Аэропланов, брат ты мой, даже в Моздоке нет.
— Они только в Москве да в Петрограде, да еще, на войне. Я, как вырасту, стану летчиком. А ты кем хочешь стать?
— Не знаю. Наверно, чабаном, как дядька Митро.
Казбек рассказал про свою службу у тавричанского помещика.
— Когда я стану летчиком, возьму тебя с собой в кабину, и полетим к твоему Холоду, — пообещал приятелю Трофим. — Я заложу над его хутором вираж, а ты сбросишь на него бомбу.