— Слава всевышнему, ты живой! — вскричал обрадованно Казбек, бросаясь к нему.
— А что мне сделается, — хладнокровно ответил потерпевший аварию. — А ну, помоги подняться, у меня что–то здесь неладно, — он притронулся к щиколотке правой ноги.
Казбек подхватил приятеля под мышки, и тот, приподнявшись, ойкнул и вновь уселся на землю.
— Нога сломал? — испугался Казбек.
— Не знаю, — побледнел, Трофим, — горит, спасу нет.
— Не надо было летать, — вздохнул Казбек, усаживаясь на корточки. — Что теперь дома сказать будем?
— Скажем, с тутины свалился.
Но соврать друзьям не пришлось: стукнула калитка, и в огороде появилась Трофимова мать с сапеткой в голых до локтей руках. Взглянув на помятую крапиву и остатки самолета, она сразу поняла, в чем дело.
— Летал, что ль? — крикнула она, побледнев при виде сидящего на земле сына. — Ох, царица небесная! И в кого ты такой уродился непутевый? Где болит? Что сломал?
— Да ничего я не сломал, мам, только ногу чуть зашиб, — ответил Трофим, на всякий случай прикрывая рукой затылок от материнской ладони и пытаясь вновь подняться на ноги. Но мать подхватила его на руки, понесла к хате, на ходу ругаясь и плача.
— Господи, отец святой, — всхлипывала она, — у людей дети как дети, а тут—чистое наказание: то через Терек поплывет на спор, то с тутины сорвется. А я–то дура все гадала: и что за чертовину он смастерил в крапиве? Взять бы да энтой крапивой... Ить, чуяла — не к добру. Нет бы порубать ее на дрова да в печку. Ну, как останешься калекой на всю жизнь, что я с тобой тогда делать буду?
— Не останусь, мам.
— Молчи уж. Надо Горбачиху позвать, авось, поможет святая душа.
— А надысь ты говорила, что она ведьма, — заметил Трофим.
Но мать оставила его замечание без ответа. Уложив пострадавшего в постель, она поспешила к станичной лекарке с десятком яиц в фартуке. Вскоре она вернулась в сопровождении маленькой, сухонькой старушки с веселыми глазами-пуговками. Глядя на нее, Казбек признался себе в душе, что никогда бы не подумал, что она ведьма. Да и голос у нее ласковый, добрый, не то что у бабки Бабаевой. Вкатилась в хату, перекрестилась на образа, защебетала ласточкой.
— Ах ты доброхот этакий, непослушник матернин, — пожурила она Трофима, приседая к нему на край постели, — Ну-кось, покажи свою ноженьку. Вот здеся больно? Оно и видать — припухши. Счас мы тебя полечим. Будешь еще «наурскую» отплясывать любо-дорого.
Ручки у бабки маленькие, костлявые. Бегают по Трофимовой ноге, как два паучка: в одном месте прижмут, в другом — погладят.
— Иди–ка сюды, милая, — позвала лекарка Прасковью, — подержи его маненько за ногу, вот тута... Слыхала, мой квантирант объявился?
— Писарь, что ль? — удивилась Прасковья.
— Он самый. Недомерка, говорят, от смерти вызволил на войне. А мы думали, что он в абреках. Ну–ка, держи крепче... — с этими словами бабка взялась обеими ручками за больную ступню и, ласково приговаривая, неожиданно дернула к себе. Трофим дико вскрикнул, и у стоящего рядом Казбека едва не разорвалось от этого крика сердце.
— Ничего, миленький, потерпи, — продолжала ворковать бабка, снова бегая руками-паучками по Трофимовой ноге. — Счас я тебе пошепчу от вывиху, — и она, склонясь над ступней, зашептала:
Окончив заговор, лекарка трижды плюнула и повернулась к Прасковье:
— Замотай ноженьку каким–либо тряпьем и пущай лежит твой казак теперя в постели три дня и три ночи. А мне, милая, сготовь кусок пирога, я ишо над ним дома молитву сотворю.
С тем и выкатилась из горницы, а на смену ей ввалился в дверь дед Хархаль в латаной-перелатанной рубахе и в лохматой шапке с вытертыми блестящими краями.
— Здорово дневали, — снял шапку у порога, и поклонился иконам. — Какая у вас беда стряслася, коль баба Хима лошаком понеслася? — спросил у хозяйки.
Прасковья рассказала о случившемся.
— Все летает, паралик его расшиби, — завершила она свой рассказ. — Начитался про еропланы да энтих летунов разных — и кто их только напридумал?
— Наука, Парашенька, рви мою голову, — поднял кверху палец дед Хархаль. — Ученые люди придумали. Вон и в Библии написано, что будут летать в небе железные птицы, неначе журавли або синицы. А где же хозяин? Да не про тебя гутарю, чего рот раззявил? — махнул он рукой на Трофима и засмеялся.
— Чуть свет с гостями к богомазу подался, — ответила хозяйка. — Сказал, к завтрику возвернется. А тебе чего, деда?
— Да это... пеньков я нонче наловил в Тереку, хотел спросить, не надо заместо дровишков? Как у вас с топливой?
— Не лишние будут, только об этих делах ты, дедуш, с самим гутарь.
— Вот и я про то — долото, — осклабился веселый дед и подсел с табуретом к постели больного. — Чуток подожду, мне ить не пахать ехать на десятую ленту. Ну, как дела, казак?
Трофим улыбнулся.
— Ногу чуток попортил.
— Пусть отсохнет нога у нашего врага, — подмигнул старик мальчишке. — А у тебя до свадьбы заживет, рви твою голову.
— У меня не будет свадьбы.
— Это ж почему?
— Не буду жениться, вот и все.
Дед рассмеялся — словно горох рассыпал по полу:
— Глупый ты еще, Трофимка, ничего не смыслишь в жизни. Ну какая она есть жизня без жены — пустота и мрачность. Я вон прелый пенек, а как увижу какую молодую да пригожую, так душа во мне и засвищет соловьем. Нет, братцы мои, без жены никак не можно обойтись человеку, энто все одно что кадило без ладану. Только выбирать жену нужно с умом и понятием, — поднял снова дед палец кверху.
— Какой же тут ум, дедушка? — хмыкнул Трофим. — Видишь — красивая, ну и бери.
— Хе, сокол мой ясный, — прищурился Хархаль. — Красива — да спесива, уродлива — да угодлива. Не в одной только красоте сила женская. Вон погляди в окно: Прозорова сноха ширкопытит. Голову опустила, что тая кляча, руки будто на тесемках привязаны, ногами песок под себя гребеть. От такой сбегишь на второй день, после свадьбы — не тот сорт баба.
— А какой нужен сорт?
— Само собой, первый. Или на худой конец, второй.
— Как же их различишь?
— Вот тут и весь секрет... — подмигнул старый наставник. — По походке можно различить и по следам на пыли. Ежли идет, скажем, девка гоголем: грудь—колесом, голова — перстом, ноги — каблучок к каблучку и носки слегка врозь, энто и есть первеющий сорт. На такой женишься — вовек не бросишь, ежли сама от тебя не сбегит к другому.
— А ты, дедуш, бабку свою тоже бросил или она сбежала к другому?
Дед так и затрясся от смеха.
— Ай, байстрюк, рви твою голову! — вытер он пальцами выступившие на глазах слезы. — Подцепил старого Хархаля на крючок, как того сазана. Моя бабка, внучок, сбежала от меня к отцу небесному годков двадцать назад, земля ей будь пухом, — из стариковской груди вырвался вздох. — Хорошая была баба, хучь и сорту неважнецкого. Идет, бывало, переваливается с боку на бок, неначе утка: носки — внутрь, пятки — врозь. По молодости не разглядел толком да и поучить было некому.
— А почему тебя Хархалем зовут? — не унимался дотошный казачонок.
— Из–за бедности проклятой. Всю жизнь в хархарах перебиваюсь, вот и прозвали люди добрые: Хархаль да Хархаль.
— А мы, дедуш, богатые или бедные?
— Да как тебе сказать... не дюже чтоб богатые, да и не бедные. Правильно будет — зажиточные. Богатые — это атаман наш Бачиярок, Евлампий Ежов, лавочник Егор Урылов. Только не долго остается быть им богатыми.
— Почему?
— Время такое приспело. Скоро их уровняют со всеми, как в том плетне колья — чтоб не дюже высовывались.