О, лучше бы ему вовсе не родиться под этим солнцем, ибо то, что он увидел во дворе, показалось страшнее самой смерти: по всему свободному от сельскохозяйственного инвентаря пространству, разбившись парами, стояли коровы, каждая со своим теленком, и предавались родительской любви и ласке. Они тщательно вылизывали дрожащих от слабости и нетерпения детенышей, а те поддавали им в пах крутыми лбами и счастливо вертели упругими хвостиками.
— Уй, шайтан! — вскричал обеспамятевший от страха работник и, схватив хворостину, бросился загонять коров на баз через разобранную кем–то загородку. Это оказалось нелегким делом. Пока он отделял одну корову от присосавшегося к ней теленка, другая снова сходилась со своим малышом, движимая могучим материнским инстинктом.
— Чтоб вам никогда молоком не напиться! — Казбек хватал теленка за шею, оттаскивал прочь от матери. Та возмущенно трясла рогатой головой и тревожно мычала. И так — без конца, без передышки. До хрипоты в голосе. До одури.
Солнце, сплющившись о землю под собственной тяжестью, лопнуло и растеклось по степи золотой лужей, в бирюзовом небе заискрились первые звезды, а во дворе Каргиновых все еще слышался топот коровьих копыт и надорванный мальчишеский голос:
— Чтоб вас привязали к шесту кзабах!
Но вот к мальчишескому голосу присоединился мужской голос, и тотчас в темнеющее небо взвился полный ужаса вопль:
— Ой, не надо, я больше не буду!
От этого вопля вздрогнула в небесной синеве звездочка и заморгала испуганно, а в конюшне ударил копытом Ястреб и вздохнул на весь хутор:
— Иох-хо-хо-хо!
Затем снова раздался мужской, наполненный бешенством голос:
— Голодный сын голодной собаки, раскололась бы твоя голова на куски, почему так плохо смотрел за телятами?
В стороне послышалось злорадное хихиканье:
— Он, баба, ходил петь на кувд к Хабалоновым.
— Клянусь небом! — взревел мужчина голосом Аксана Каргинова. — Этот андиевский щенок своим голосом перепортил всех моих коров, хочу теперь послушать, как запоет он у меня не своим голосом.
В воздухе свистнула плеть.
— Ой, больно! — взвыл Казбек.
— Что твоя боль в сравнении с той, которую ты причинил моему доверчивому сердцу, — зло рассмеялся Аксан, полосуя плетью ветхий пиджачишко своего малолетнего батрака, и вдруг сам взвыл от боли: — Уй, проклятый змееныш! Я тебе покажу, как кусаться, чтоб тебя самого так укусила гадюка. Держи его!
Но где там! В следующее мгновенье только лохматая Казбекова шапка мелькнула между плетневыми кольями на пурпурном фоне зари да некоторое время еще доносился из вечернего сумрака затихающий топот его резвых ног.
Снова — полнейшая свобода: иди куда хочется, делай что нравится. Правда, недешево досталась Казбеку эта свобода: отец жестоко выпорол его ремнем в тот злополучный вечер. Но разве впервые ему расплачиваться за свои проступки соответствующим местом. Кто только не упражнял свою силу и гнев на этой многострадальной части его тела. Шлепала по ней мать полотенцем, шлепали сестры ладонями, стегал прутом сторож с бахчи, уча уму-разуму за сорванные без спроса арбузы. В общем, учили все, кто был старше и сильнее. И не только за провинность. Однажды, когда Казбеку исполнилось пять лет, отец решил, что настала пора делать из него джигита. С тем посадил на Красавца, сунул повод в руки: «Крепче держись, ма хур!» Но Казбек не удержался и при первом движении лошади свалился на землю. «Клянусь небом, ты позоришь род Андиевых», — сказал отец и, снова усадив ребенка за конскую гриву, огрел плеткой вначале наездника, а потом его колченогого скакуна. На этот раз Казбек не упал с него.
Куда бы сходить сегодня вечером? К Басилу поиграть в прятки? Или, может быть, подкараулить у мельницы Гаги Каргинова и оттузить его как следует за то, что разобрал загородку на коровьем базу? Вот только каким образом незаметно улизнуть от матери? Она сидит на нарах и, перебирая натруженными пальцами овечью шерсть, тихонько поет о том, как у одной девушки погибли на войне все семь братьев и как она, надев мужскую одежду, поскакала на отцовском коне мстить за них проклятым немцам.
И отец сегодня почему–то не идет к Коста Татарову. Казбек посмотрел в запотевшее окошко: вон уже заблестели звезды в небе, а он все стоит с Красавцем у колодца и разговаривает с каким–то проезжим мужчиной. Интересно, к кому он приехал? Неужели к ним? Ну так и есть: отец, дернув за повод Красавца, направился к дому, а следом за ним застучала колесами телега незнакомца.
— Нана! К нам гость едет! — крикнул Казбек, срываясь с лавки и бросаясь к выходу.
— Ма хадзар! — всплеснула руками Даки, отставляя в сторону решето с шерстью и поднимаясь с нар. — Нам только не хватает сегодня гостей. Чем я его угощать буду? Лучше бы я послала напоить Красавца нашу младшую дочь.
Но вздохи вздохами, а встречать гостя — священный закон для хозяев дома. Пока мужчины управлялись на дворе с лошадьми, Даки разожгла в печи огонь, замесила на скорую руку тесто. Подошла к кусдону, взглянула на помазок: слава богу, еще не весь вытопился из него жир, хватит смазать сковородку. Но тут же нахмурилась, вспомнив, что уже вторую неделю идет Великий пост и, следовательно, сковородку лучше бы смазать подсолнечным маслом. «Не обдерет горло и несмазанным чуреком», — после некоторого раздумья решила женщина и послала старшую дочь Гати к Кельцаевым за аракой — свою–то гнать давно уже не из чего.
— Здоровеньки булы! — это в дверь вместе с клубами пара и запахом карболки ввалился незваный гость в высокой островерхой шапке и овчинном полушубке. У него красное, словно лаваш, намоченный вином, лицо с вислыми запорожскими усами под носом-свеклой и такие же большие и сизые, как свекла, кулаки. Голос у гостя — словно гром из тучи: «Гур-гур-гурр!» Он снял шапку, перекрестился на образ Спасателя, одновременно запустил левую руку в карман полушубка, выудил из него пряник, протянул зардевшемуся от счастья мальчишке: «Покоштуй, хлопче».
Следом вошел хозяин дома, подмигнул супруге: готовь, дескать, угощение, сам стал хлопотать вокруг гостя.
— Проходи, дорогой гость, к очагу, да останутся все твои беды за дверью моей сакли. Снимай свою шубу и будь здесь хозяином.
Казбек смотрел на незнакомца во все глаза, даже забыл про пряник: до чего же здоров этот русский дядька! Он на целую голову выше отца, и плечи у него, как у того борца, которого он видел в бродячем цирке, когда был в гостях у Сона в Моздоке. И какая на нем богатая одежда — все кожаное и все блестит! Кожаная куртка подпоясана кожаным поясом, усыпанным блестящими бляхами. На поясе висит кожаный чехол, в котором спрятан большой кривой, как коса, нож с ручкой, обшитой кожей. Штаны тоже из кожи, и на них так же сияют медные бляшки. Они заправлены в сапоги-вытяжки с длинными, смазанными дегтем голенищами. «Наверно, алдар какой–нибудь, — подумал Казбек. — Вот только почему от него так сильно несет карболкой? Точь-в-точь, как от ногайца Гозыма, когда тот купает овец Тимоша Чайгозты в большом деревянном корыте, чтобы у них не заводились в курдюке черви». Догадка, что незнакомец знатный человек, еще больше укрепилась в Казбеке, когда последний, прежде чем усесться за фынг, сходил к своей телеге и принес оттуда кожаную сумку с хлебом, селедкой и бутылкой настоящей городской водки с золотыми медалями на зеленой этикетке. Такую водку даже Тимош Чайгозты не пьет, обходится домашней аракой, а ведь он самый первый богач на моздокских хуторах.
Между тем приезжий любовно повертел в руках запотевшую поллитровку и вдруг так ударил по ее дну своей широкой ладонью, что пробка пулей выскочила из горла и запрыгала по полу.