Они выбрались из подвала, Иннокентий повесил на дверь замок.
— А ключ дай мне, — протянул руку Степан.
— Зачем?
— На всякий случай.
По проспекту шли молча, каждый думая о своем: Иннокентий — о хлебной выпечке, Степан — о «божьей пазухе» с оружием для мятежников. По плану руководства тайной белогвардейской организации, именуемой «Трестом», мятеж должен вспыхнуть одновременно по всей стране в день религиозного праздника «Воздвиженье животворного креста». Об этом его предупредили шифровкой из Владикавказа. До праздника остается меньше недели. За эти оставшиеся дни нужно во что бы то ни стало найти и обезвредить контрреволюционную верхушку или по крайней мере предугадать места возможных выступлений. Одно из них он уже знает — банк. Не трудно догадаться, что мятежники попытаются одновременно покончить с ОГПУ, милицией, телефонной станцией и другими важными для захвата власти учреждениями. Где же находится эта «божья пазуха», по–видимому, настолько хорошо законспирированная, что враги даже не остерегаются говорить о ней вслух.
Справа показался дом Тушмалова с коваными узорчатыми воротами, в нем теперь находится детский дом. Степан замедлил шаги, страстно вдруг захотелось повидать Андрейку, Ольгиного сына. Он уже дважды навещал его, всякий раз мальчонка радовался его приходу, а у самого Степана во время этих мимолетных встреч на душе делалось тяжело и даже муторно. Как же быть дальше? В том, что Андрейка не только Ольгин, но и его сын, он уже не сомневался, но от этой уверенности ему не становилось легче: что будет с Сона, когда узнает об этом? И как быть с Ольгой? Ведь рано или поздно она предстанет перед судом, если останется жива, и ее могут приговорить к расстрелу. Надо во что бы тo ни стало еще раз встретиться с нею, уговорить ее явиться с повинной к советскому правосудию. Пока не поздно. Ликвидация атамана Котова зачтется ей при вынесении приговора. Чабан Митро, бывший Степанов ординарец, обещал при расставании поговорить с ней.
— Ну пока, Иннокентий Павлыч, — подал руку своему спутнику Степан, останавливаясь. — Мне сюда заглянуть нужно.
— Иди, Андреич, и как сказано: «Но поступайте с ними так: жертвенники их разрушьте, столбы их сокрушите».
— Сокрушим, Павлыч, обязательно, — улыбнулся Степан, скрываясь за железными воротами.
Первым, кого он увидел в детдомовском дворе, был Чижик, тот самый мальчишка, которого, сам того не зная, завез в бандитский лагерь «дядя Федя». Он сидел на срубе колодца и строгал ножом палку.
— Здорово, герой, — подошел к нему Степан. — А где же все остальные?
— Остальные в «Палас» ушли глядеть фильму, — ответил Чижик.
— А ты почему не пошел? Не любишь, что ли, кино?
— Еще как люблю. Да только мне сегодня нельзя, я на дежурстве.
— На каком дежурстве?
— На обыкновенном. Мы тут по очереди наблюдаем, чтобы Вольга–атаманша не выкрала из детдома своего пацана.
У Степана даже рот открылся от такого сообщения.
— Кто это вы?
— Юные помощники группы содействия ЧОН.
— А кто вас уполномочил?
— Чего?
— Ну это… заставил наблюдать?
— Товарищ Дмыховская, тетка из охмадета, строгая — страсть. Она говорит, что атаманша эта кем угодно может вырядиться, поэтому тут нужен глаз да глаз.
«Заставь дурня богу молиться, он и лоб расшибет», — поморщился Степан, с неприязнью подумав о чересчур уж инициативной чоновке. Кто ее просил вмешиваться не в свое дело?
— А вчера… умора! — продолжал щебетать Чижик. — Приехала к нам на фаэтоне какая–то тетка. А на стреме стоял Гаврюха Сныгин. Ну он, не долго думая, ноги в руки — и в группу содействия. Те прибежали, тетке этой — под нос наган: «Руки вверх!» А она оказалась обыкновенной купчихой, а никакой не атаманшей, хотела себе присмотреть в дочки какую–нибудь воспитанницу. Ох и смеху было!
— Над чем же смеялись?
— Над Гаврюхой: не тую тетку увидел.
— А ты бы кого надо увидел?
— Я? Конечно. Я б не перепутал. У атаманши, Дмыховская говорила, глаза синие, а у купчихи — черные. Я давче дядю Федю так с ходу узнал, хоть он, гад, и сбрил свою бороду.
— Это не того ли дядю Федю, что тебя в буруны увез? — прищурился начальник ОГПУ.
— А то какой же еще.
— А ты не ошибся?
— He–а, я же не Гаврюха. Я глаза его змеиные на всю жизнь запомнил.
— Где ж ты его повстречал?
— Возле школы вчера. Меня Вадим Петрович, учитель наш, без обеда оставил, ну я отсидел свое, выхожу из ворот на улицу, а он — навстречу чапает.
— И куда же он почапал?
— Должно, в школу. Когда он свернул в ворота, я — быстро вокруг ограды, чтоб подглядеть, куда он пойдет, а его уже и нет — будто сквозь землю провалился.
— Может, в собор зашел?
— Да когда б он успел? Я ж быстрей его к собору прибежал.
— Или в южную калитку вышел, а ты не заметил.
— Нет, — потряс вихрастой головой Чижик. — Он никак этого не мог, я б увидел.
— Ну ладно, — Степан посмотрел на солнце, — мне пора. А если еще раз увидишь дядю Федю, сообщи мне. Знаешь, где меня найти?
— Знаю, в ГПУ. — кивнул головой Чижик, продолжая стругать палку.
Простившись с мальчишкой, Степан направился было к себе в отделение, но пройдя до угла детского дома, передумал и зашагал назад к Успенской площади: что, если тайник с оружием находится в церковно–приходской школе или в школьном сарае? Не случайно же там оказался дядя Федя?
В школе никого не было. Степан прошелся по пустым классам, внимательно приглядываясь к половым доскам, нет ли где замаскированного входа в подвал? Что–то непохоже. Доски как доски, прибиты гвоздями к балкам, ни одну из них нельзя откинуть или хотя бы приподнять. Да если бы и в самом деле был здесь подвал, как можно им пользоваться, если в классах целыми днями находится детвора, а по вечерам в них ликвидируют свою безграмотность взрослые? Нет, подвал нужно искать в другом месте. Обследовав на всякий случай учительскую и прилегающую к ней кладовую, Степан направился к стоящему бок о бок со школой сараю: не в нем ли исчез дядя Федя из поля зрения Чижика? Тут пахнет свежепиленными дровами и древесным углем. Посреди сарая лежит кряжистая дубовая плаха, в ее иссеченную макушку воткнут топор. Справа в углу стоит рассохшаяся бочка, из нее торчат лопата, грабли и заржавленный лом — инвентарь церковного сторожа. А где же вход в подвал? Ага, вот крышка с кольцом сверху, залепленная засохшей грязью. Степан откинул крышку, осторожно спустился по деревянной лесенке в затхлую подвальную темноту. Однако в подвале было пусто, если не считать нескольких сломанных ящиков и груды вышедших из употребления школьных принадлежностей. Пнув в сердцах сапогом смятую полусферу валяющегося среди хлама глобуса, Степан вылез из подвала. Закурил, собираясь с мыслями. Дядя Федя мог оказаться возле собора случайно, да и мальчишка не застрахован от ошибки, принял за него какого–то прохожего. А что если?.. Степан в волнении затянулся дымом папиросы несколько раз подряд, затем подошел к стоящей в углу сарая бочке и вынул из нее тяжелый лом. Стараясь не обращать на себя внимания проходящих за церковной оградой обывателей, он подошел к собору и, отомкнув замок на подвальной двери, во второй раз сегодня спустился по каменным ступеням в затхлую полутьму. «Шестьдесят четыре квадратных метра полезной площади», — подумал он, приблизившись к гигантской колонне–опоре, и ударил ломом по ней ближе к основанию — на руки брызнули осколки кирпича: крепок, родимый, не родня тому, что нынче выдает на стройки кирпичный завод. Удар! Еще удар! Каждый из них отдается эхом в подвальной тишине и острой болью в контуженной голове. Надо было все же дойти до отделения и взять одного или двух сотрудников, как и предполагалось вначале. А может быть, хорошо, что не взял: некому будет подсмеиваться над ним в случае неудачи. Уж лучше он в одиночку. Трудно выкрошить первый кирпич, остальные пойдут легче. Обливаясь потом и морщась от головной боли, Степан бил и бил тяжелым железом в одно и то же место, пока наконец острие лома не провалилось в пустоту. Передохнув, расширил образовавшуюся дыру, став на колени, посветил в нее карманным фонарем: луч фонаря уперся расплывчатым пятном в какие–то крашенные зеленой краской доски. У Степана от радости перехватило дыхание: кажется, нашел!