— Он ему не понравился, — пролепетала Млау, больше похожая в эту минуту на стручок красного перца, нежели на зернышко.
— Ну и ладно, — согласилась хуторская колдунья. — Лишь бы нравился тому, кто в нем больше сейчас нуждается. Ох, и погодка на дворе, если б не нужда, и не выходила бы из хадзара… Ты знаешь, зачем к тебе пришла?
— Не знаю, нана, — подняла глаза на неурочную гостью хозяйка дома.
— Так уж и не знаешь, — вздыбила над выпуклыми глазами черные брови старуха. — А кто мне обещал индюшку на Рождество?
Млау вздохнула:
— Но я же тебе отдала уже две индюшки: одну — на Цоппай, другую — на Реком.
— Та–к… — протянула недовольно пришедшая. — Думаешь, святой Уацилла всю жизнь будет сыт индюшкой, пожертвованной на какой–то бабий праздник? Так–то ты его благодаришь за проявленную к тебе милость? — и Мишурат игриво похлопала ладонью по заметно округлившемуся животу молодой женщины.
— Но у нас совсем мало индюков. Мы сами будем резать для бастыхицау не индюшку, а курицу, — соврала Млау.
— Ну что ж, я согласна взять вместо индюшки курицу, — вздохнула Мишурат, — если ты к ней добавишь горшочек масла и… — она побегала глазами по комнате, — пряжи моток.
— Какое же масло — зимой? — возразила Млау, ожесточаясь в душе против вымогательницы. — И пряжи у меня на один чулок осталось.
— Может быть, у тебя и куры перевелись? — прищурилась старуха.
— Перевелись не перевелись, а лишних нет, — ответила Млау, уже не скрывая своего раздражения.
У Мишурат от злости позеленело лицо.
— Значит, не дашь курицу?
— Не дам, я и так тебе много давала.
— Ну смотри, моя козочка… — Мишурат тяжело поднялась с нар, пошла к выходу. — Мой бастыхицау не любит, когда его в ночь чертей оставляют голодным.
От ее зловещего голоса Млау сделалось не по себе. Она хотела было уже броситься за нею и вернуть в хадзар, но удержалась в последний момент. Надо в конце концов проявить характер. Этой наглой бабе дай только волю — последнюю кукурузу выгребет из кабица. Давно уже надо было ее осадить, успокаивала себя Млау, оставшись вновь одна на своих нарах. Но успокоение не приходило: а вдруг Мишурат разгласит тайну об отце ее будущего ребенка?
Ее опасения оказались не напрасными. Уже через два дня, проходя по улице, она стала замечать на себе презрительно–насмешливые взгляды хуторян, а спустя неделю набирающие воду из центрального колодца женщины при ее приближении, не таясь, указывали на нее пальцами и поспешно расходились по своим домам, словно боясь испачкаться о нарушительницу завещанных предками адатов. Вот когда она по–настоящему пожалела, что испортила отношения с жадной старухой. Однако все это были лишь цветочки, а сами ягодки ждали ее впереди. В ночь под Рождество Бето вернулся домой с праздничного кувда пьяным и весьма раздраженным.
— Эй та, которая сидит на нарах! — крикнул он с порога заплетающимся языком. — Почему не встречаешь своего мужа?
Он прошел, ковыляя, по комнате, уселся на нары.
— Клянусь богом, ты подлая баба, — заключил он, уставясь мутным взглядом в подошедшую жену. — А ну, сними сапог…
Млау послушно опустилась на одно колено, ухватив тонкими руками грязный мужнин сапог, потянула на себя.
— Чтоб тебе сдохнуть! — проворчал Вето, освободившись от сапога, и вдруг завертел перед лицом жены ступней с вылезшими из рваного носка грязными пальцами. — Любовникам своим вяжешь чулки, а собственный муж в обносках ходит… У, проклятая! — ткнул он ей босой ногой в лицо.
— Это арака говорит твоим языком, наш хозяин, — отшатнулась Млау, скривив в брезгливой гримасе губы. — Раздевайся скорей и ложись спать.
— Спать? — вытаращил глаза Вето, задыхаясь от подкатывающей к горлу злобы. — Ты меня спешишь уложить спать, потаскуха, чтоб самой пойти к этому хестановскому выродку? Ты хочешь отнести ему шарф, который связала для меня, повеситься бы тебе на нем вместе с ним.
«Старая ведьма! — обругала мысленно Млау хуторскую сплетницу, — все как есть выложила, подлая». Она продолжала стоять, преклонив одно колено перед пьяным, глумящимся супругом, побелевшая от стыда и сдерживаемого гнева.
— Что прячешь глаза, как наблудившая кошка? — продолжал накалять себя бешенством Бето. Бульдожье лицо его подергивалось. Широкий картофелеобразный нос раздувался, как у раздразненного быка. — Весь хутор показывает на наш дом пальцами: глядите, люди, у Бето Баскаева гулящая жена!» Снимай другой сапог, чего застыла?
Млау взялась за сапог, но не успела потянуть — муж вдруг что есть силы пнул ее этим сапогом в живот. Охнув, она повалилась на пол.
— Чтоб тебя бог покарал, ты убил его, — простонала беременная женщина, схватившись за живот и корчась от боли.
— А ты хотела, чтоб я воспитывал ублюдка? — поднялся с нар Бето. — Я хочу иметь собственного сына.
— Ха! — приподнялась Млау, продолжая корчиться от боли. — Ты хочешь собственного сына? Для этого нужно быть мужчиной.
— А я разве не мужчина? — опешил Бето от неожиданного выпада своей жены.
— Ты бесплодный каплун, а не мужчина, — у тебя никогда не будет собственных детей.
— Отсохни твой язык, почем ты знаешь?
— Спроси у своей подруги бабки Бабаевой.
— Я у тебя спрошу, гулящая баба! — вскричал Бето, подступая к жене с поднятыми кулаками.
Но Млау уже его не боялась.
— Верблюд сопливый! Чтоб тебя так ударило и разорвало на части, — вперила она в него горящие ненавистью и презрением глаза. — Будь проклят тот день и час, когда меня назвали твоей невестой. Ненавижу тебя!
— Убью! — заревел Бето, бросаясь на строптивую жену разъяренным медведем и нанося ей удары, способные убить или изувечить и более крепкое существо, нежели беременная женщина. Млау пыталась защищаться, с таким же успехом могла бы защищаться перепелка от ястреба. И кто знает, чем бы все кончилось, если бы в хадзар не заглянул старый Баскаев.
— Стыдись, наш сын, ведь она — женщина, — произнес он, хмуря седые брови, и тотчас вернулся на свою жилую половину.
Слова эти словно отрезвили Бето. Он некоторое время тупо смотрел на извивающуюся у его ног жену, потом ни слова ни говоря, залез на нары и вскоре захрапел, как человек, уставший от тяжелой работы. А Млау еще долго сидела на полу, не в силах подняться от полученных побоев. Наконец и она пришла в себя, с трудом добралась до кровати, но уснуть не могла — избитое тело ныло, в животе с каждой минутой усиливались боли. Поняв, что боли эти предродовые, Млау встала с постели и, сняв с вешалки старую шубу, побрела на подламывающихся от слабости ногах из хадзара к коровьему хлеву [30]. Там, завернувшись в шубу, улеглась на солому под теплым боком жующей свою бесконечную жвачку коровы и, сдерживая рвущийся сквозь закушенные губы крик, заметалась под овчиной в муках преждевременных родов. Лежащая рядом корова протяжно вздыхала, словно сочувствуя роженице. «О лагты дзуар!» — шептала Млау в темноту пересохшими от страданий губами, — сделай так, чтоб сын мой был живой!» И «ангел мужчин» услышал ее мольбу. После одной особенно мучительной схватки она почувствовала, как облегчающе вдруг обмяк живот, и в тот же миг снизу из овчины донесся к ней резкий крик появившегося на свет живого существа. Собрав все оставшиеся силы, Млау поднялась с соломенного ложа и, завернув это существо в шубу, понесла в хадзар. Муж по–прежнему спал на нарах. Что же делать? Ребенку требуется авгадгас — повивальная бабка. Но не обращаться же после случившегося к Мишурат Бабаевой? Самое лучшее это пойти к родителям, пока на дворе ночь и ее никто не увидит на дороге с ребенком в руках. Превозмогая слабость, Млау натянула на себя бешмет и, прижав к груди шубу с запахнутым в нее новорожденным, поспешила как могла к родительскому дому.
— Клянусь богом, кому это не спится в праздничную ночь? — раздался за дверью в ответ на ее стук голос отца.
— Это я, баба, твоя дочь Млау. Пусти нас к твоему очагу, — ответила пришедшая, с трудом удерживая перед собой непосильную ношу.
— Кого это «нас»? — удивился Данел, распахивая дверь.
— Меня и моего ребенка. Мы пришли к тебе, чтобы ты приютил нас.
— Разве у тебя нет собственного дома?