— Сона! — вспыхнул Степан. — Ты опять за старое?
— А что, неправда? — сузила глаза Сона. — Разве не она служила у тебя денщиком или как там у вас называется? Я сидела в тюрьме, а ты с нею в это время… О ангел мужчин! — слезы так и брызнули у нее из глаз.
— Ну, ну, что ты? Довольно, слышишь? — возвратился от двери Степан и погладил по плечу плачущую жену, косясь на дверь, как бы кто не вошел из посторонних. — Ну, сколько можно говорить об одном и том же… Денис там сболтнул по глупости, а ты напридумала всякого.
— Про Коску тогда Мишурат Бабаева тоже сболтнула? — впилась в мужа взглядом широко раскрытых глаз — дикая кошка и только.
Степан натужно усмехнулся.
— Нашла что вспомнить. Да и когда это было. Неужели до самой моей смерти будешь устраивать эти нелепые сцены ревности? Ну, будь же умницей. Ведь ты же знаешь, что я люблю тебя, — с этими словами он вышел из приемного покоя.
— Привет советским пинкертонам! — повстречалась ему в коридоре Клавдия Дмыховская. — Супругу проведывал? Или, может быть, заболел? Хотя медведи не болеют.
— Надеюсь, тигрицы тоже приходят сюда не за медицинской помощью? — шуткой на шутку ответил Степан.
— Да какая же я тигрица, Степан Андреич? — сделала протестующую гримаску Дмыховская. — Я всего лишь лань. Кроткая, безобидная лань.
— Видел я, как эта лань срубила однажды шашкою белого волка, — усмехнулся Степан, направляясь к выходу.
А Клавдия проводила его статную, перехлестнутую ремнями фигуру долгим взглядом, прежде чем постучаться в дверь приемного покоя.
— К тебе можно?
— Да–да, заходи, — отозвалась на стук Сона, спеша припудрить перед заркалом заплаканное лицо. — Извини, я спросонья, почти всю ночь не спала.
— А что случилось? — спросила Дмыховская, усаживаясь на кушетку и доставая из кармана тужурки папиросную пачку. — Закурить можно?
— Кури, — разрешила Сона, заканчивая туалет и поворачиваясь лицом к посетительнице. — Понимаешь, у мальчишки ангина в тяжелой форме. Думала, что дифтерит. Он так горел, так горел бедняжка. И маму звал…
— Мальчуган детдомовский?
— Да.
— Звать Андреем?
— А ты откуда знаешь?
— Оттуда, из детдома, сегодня в охмадет доложено. Он же мой в некотором роде подопечный. Ты знаешь, чей он?
— Чей?
— Ольги Вырвы, или как ее зовут в последнее время, Вольги–атаманши.
— Не может быть! — изумилась Сона, и даже побледнела от волнения.
— Все может быть, — усмехнулась Дмыховская, наслаждаясь произведенным эффектом: она ведь кое–что знала из ее личной жизни. Затем, как всякая женщина, смакуя подробности, рассказала Сона о своей причастности к судьбе ее маленького пациента.
— Понимаешь, мы ее можем теперь взять голыми руками, — понизила она голос.
— Каким образом? — Сона так и подалась вся к ней, почувствовав вдруг всем своим существом, что эта энергичная, властная женщина и впрямь может избавить ее раз и навсегда от змеи–соперницы.
— А таким… — Дмыховская снизила голос до шепота. — Сама подумай, сможет ли мать, узнав о том, что ее дитя находится при смерти, не прийти ему на помощь?
— О лагты дзуар! — невольно воскликнула Сона, мгновенно припоминая свою сгоравшую в огне болезни девочку. — Я бы жизнь свою отдала не задумываясь, лишь бы спасти ее.
— Вот видишь, — обрадовалась Дмыховская. — Ольга тоже не пожалеет своей жизни ради спасения своего сына.
— Но он уже вне опасности, — возразила Сона.
— Она же этого не знает. Мы ей сообщим, что он тяжело болен и лежит в больнице.
— А как мы это сделаем?
— Это уж моя забота, — усмехнулась Дмыховская. — Главное не прозевать, когда она сюда заявится. Ты ее когда–нибудь видела? Красивая баба.
От этих слов Сона передернуло, словно наступила нечаянно на мерзкую жабу. Ох, как бы вцепилась она ногтями этой «красивой» в ее противную рожу!
— Знаю. Видела однажды, — угрюмо кивнула она головой, вспоминая свое с ней свидание в чеченской сакле.
— Тем лучше. У тебя работает сестрой моя чоновка Нюра Федотова. Как только Ольга заявится в больницу, пошли ее ко мне — и птичка в наших руках.
— Да как же она сюда заявится, если я ее знаю в лицо?
— Будь покойна, ее даже твой муж не узнал, когда она под видом невесты прокатила однажды мимо него на тачанке.
У Сона так и перевернулось все внутри от такого прозрачного намека, но она ничем не выдала своего состояния, только слегка прикусила губу.
— Она очень искусно гримируется под кого угодно, даже под настоятельницу монастыря, — продолжала Дмыховская, с удовольствием отмечая про себя, что задела в душе сообщницы больную струну, — поэтому будь готова к любому маскараду. Ну как, договорились?
— Да…
— Тогда я пошла, у меня много еще дел сегодня, — поднялась Дмыховская с кушетки и, смяв окурок, бросила в урну. — Смотри же не упусти своего шанса, — подмигнула многозначительно на прощание и закрыла за собою дверь. А Сона нервно заходила по комнате, обуреваемая противоречивыми чувствами.
Прошло несколько дней. Сона до того изнервничалась за эти дни, ежеминутно ожидая визита знаменитой разбойницы, что когда Нюра вошла однажды в приемный покой и сообщила о забредшей в больницу цыганке, первой ее мыслью было послать за Дмыховской.
— Что она здесь делает? — спросила, вставая из–за стола и выходя вслед за сестрой в коридор.
— Известно что: гадает, — засмеялась Нюра. — Мне жениха с ходу наворожила — бубнового короля.
— Почему ты ее не выгнала?
— Да разве ее выгонишь? Она — как смола липучая.
— Где же она?
— Да, должно, в женскую палату заскочила, — сестра прошла впереди врача по коридору, поочередно заглядывая в двери. — Здесь она, Софья Даниловна! — обернула она к врачу круглое смеющееся лицо, — тетке Настасье судьбу предсказывает.
Сона вошла в палату, гневно нахмурила брови при виде усевшейся на больничную, застланную чистой простыней койку цыганки, одетой в цветастое тряпье.
— Сейчас же уходи отсюда! — указала ей па дверь.
Цыганка взглянула на вошедшего врача с дерзкой усмешкой.
— Зачем кричишь, красавица? — повернула она черноволосую, покрытую шалью голову. — От злости лицо испортится, муж разлюбит. Давай лучше погадаю, краля моя. Скажу всю правду: что было, что будет, чем сердце успокоится.
— Сюда нельзя входить посторонним людям. Иди на базар — там гадай.
Цыганка поднялась с койки, сунула в перекинутый через плечо мешок заработанные гаданьем яблоки.
— Пойдем я тебе там погадаю, — предложила она, проходя мимо врача в открытую дверь. Сона вышла следом, намереваясь проводить непрошеную гостью до самого порога, но та вдруг схватила ее за руку, заговорила напевной скороговоркой:
— Много красоты отпущено тебе, жемчужная моя, но мало отмерено счастья. Живешь с любимым, но им нелюбима. Тебя Соней зовут, да? Позолоти ручку, бриллиантовая, я тебе скажу, кто сушит сердце твое, — цыганка протянула лодочкой правую руку, удерживая левой запястье пытающейся освободиться Сона.
— Вам тоже — бубнового короля? — прыснула в кулак проходящая мимо Нюра, направляясь в ординаторскую комнату. Сона смущенно усмехнулась, делая вторичную попытку высвободить свою руку из руки цыганки.
— Мне нечего тебе дать, — пробормотала при этом. Но цыганка не обратила на ее слова никакого внимания.
— У твоей соперницы светлые волосы и черное сердце, — продолжала она как ни в чем ни бывало, вглядываясь в «линии жизни» на розовой ладони. — Любит твоего мужа больше собственной жизни и ненавидит тебя. У нее есть ребенок, а у тебя нет детей, правду я говорю, яхонтовая моя? — она снова протянула руку лодочкой. — Подари что–нибудь моим цыганятам, я тебе скажу, что надо делать, и будут у тебя дети: сын и дочь. Не скупись, красавица, будешь меня благодарить.
Говоря это, цыганка подоткнула привычным движением выбившуюся из–под шали прядь иссиня–черных волос. Сона вздрогнула: под пальцами цыганки блеснула золотая сережка в виде скачущей во весь мах лошади! Она! Вольга–атаманша! С черным париком на голове и мужским пиджаком на плечах поверх длинного до пят, с многочисленными оборками платья.