— Ну что тут еще? — крикнул Денис, спрыгивая с телеги и направляясь к хворостяному сооружению, оказавшемуся огромным не то шалашом, не то сараем, но занятые междоусобицей его обитатели не обратили на этот вопрос никакого внимания.
— Не тобою положено, не тобою и возьмется, требушатница проклятая, — уперев руки в боки, говорила повышенным тоном одна женщина другой, которая отвечала ей с тем же темпераментом и на той же октаве:
— А ты, лягушатница [3], не бросай куда попало. Как свинья: игде лежишь, тама и нужду справляешь. Тебе не в коммуне жить, а в сажу поросячьем.
— Глядите на нее, люди добрые! — всплеснула руками первая, обводя выпученными глазами товарищей по общежитию, призывая их к сочувствию. — Чистюля какая выискалась. А не вы ли с Анисьей Колотовой надысь тяпки прямо в борозде побросали?
— Я–то, можа и бросила, да свою. А ты коммунарскую редиску в станицу к тетке таскаешь. Что, думаешь, люди не видели?
— Сама ты воровка. И муж у тебя абрек, с чеченами дружбу водит. И…
— Цыть, окаянные! — перекрыл звонкие голоса ругающихся женщин хриплый Денисов голос. — Сонца уже выше Ивана Великого, а они все еще языками чешут. А ну марш в поле! У себя небось в станице до петухов вставали, а тута разбаловались, зорюют до полудня, будто городские барышни.
И тут, как часто бывает в подобных случаях, недавние враги, мгновенно заключив между собой перемирие, направили свою неисчерпанную до дна злость на незваного миротворца.
— А ты что за командир выискался? — пошла на него грудью первая скандалистка. — Ты прежде приведи сюда свою бабу и командуй ею.
— Когда в коммуну агитировали, хоромы белокаменные построить сулили, а мы доси в шалаше живем, — подскочила к Денису с другого боку вторая скандалистка.
— Да не все ж сразу, — Денис переводил глаза с одной казачки на другую. — Вон Москва, почитай, тыщу лет стоит и то, говорят, ишо не совсем пообстроилась, а нашему хозяйству без году неделя. Какие уж тут хоромы. Спасибо, коров под крышу упрятали, да кладовушку какую ни на есть сварганили.
— Да ить тесно жить в шалаше, Денисушка! — выкрикнула из толпы коммунаров еще одна казачка.
— Хучь тесно, да честно, — повернулся на голос Денис. — И шалаш у нас не просто шалаш, а коммунистический, двухэтажный, ровно царский дворец в Питере.
— Вот зима наступит, мы тебя в этом дворце ночевать оставим.
— Сказал же председатель, к зиме хаты поставим. Такие особняки отгрохаем, что и Сафонову не снились.
— Твой председатель, как той воробей: чирикнул и улетел под застреху. Небось в Стодеревах чаи гоняет. Обещать мы все горазды…
— Не в Стодеревской, а в Степном сейчас Тихон Евсеич. За мастерами: каменщиками да плотниками подался, чтоб, стало быть, вам жилье поскорей… Одного мастера я уже привез, — подтолкнул он вперед рядом стоящего Казбека. — Электрический свет будет проводить в нашей коммуне.
По толпе прошелестел вздох изумления:
— Гляди–кось, какой молоденький! Даже усов нету, а уже мастер.
— Игде ж он ее возьметь, тую ликтричеству? — спросила «лягушатница».
Денис поднял кверху палец:
— Ни в жисть не догадаетесь — в Тереку.
— Ну да… ведрами он ее сюда таскать будет, что ли, как Дорька твоя? — усомнилась «требушатница», ткнув пальцем в показавшуюся из–за общежития девчонку с коромыслом на плече и улыбкой на круглом сероглазом лице. Она поочередно опустила тяжелые ведра на землю возле огромного, поставленного на камни котла и, выпрямившись, облегченно откинула тыльной стороной ладони со лба светлую прядь волос. Сердце у Казбека взбрыкнуло стригунком и отдалось в висках резвыми его копытцами, во рту сразу пересохло, а щеки вспыхнули огнем, словно их натерли перцем: перед ним стояла Дорька Невдашова, такая же белозубая и сероглазая, как в детстве, и в то же время совсем другая — ростом, лицом, фигурой, движениями. Одновременно и та и не та, словно приходится той прежней Дорьке старшей сестрой.
Весь день Казбек старался быть там, где работала Дорька. Месила ли она глину для самана, он укладывал эту глину в деревянные формы и ставил сушиться на солнце, полола ли она свеклу в поле, он тоже брал в руки тяпку и старался не попадать острием по свекловичным листьям.
— Гляди–кось, бабы, монтер ликтро к нашей Дорьке провел — аж светится вся, — начали к концу дня острословить коммунарки. А Денис, исполнявший в коммуне должность не только агронома, но и бригадира, тот сказал ему прямо, без намеков, когда, покончив с работами, коммунары возвращались к своему временному жилью:
— Что весь день с бабами крутишься? Ты приехал сюды не свеклу полоть, а свет проводить, вот и проводи.
— В шалаш, да? — нахмурился Казбек, краснея. — Да и чем проводить? Ни столбов, ни генератора. Надо же сперва осмотреться, мне так и Кокошвили сказал.
— А кто тебе не дает — осматривайся. Ты давеча говорил, что мельница потребуется. Вот и сходи, погляди, подойдет, нет ли.
— А где она?
— Дорька покажет. Вон там за белолистками на быстрине по соседству с паромом, — протянул Денис тощую руку в направлении заросшей терном и тальником речной поймы, по которой между купами деревьев извивался серебряным казачьим ремнем Терек.
— Пущай заодно коней напоят, — вышел из общежития Недомерок. Левая щека у него помята, в бороде застрял пух от подушки.
— А ты сам чего их не напоил, доси? — недовольно отозвался Денис. — За целый день время не выбрал.
— Упряжь чинил. Хомут с Генерала совсем разлезся…
— Оно и видно: шорничал, аж глаза опухли. Ладно, сгоняйте коней на Терек, все одно уж, — разрешил Денис заулыбавшимся Дорьке с Казбеком. В сопровождении Недомерка они весело направились к огороженному с трех сторон пряслом не то коровнику, не то конюшне.
Лошадей было около десяти голов. Все худые и заезженные до последней степени. Лишь одна, неопределенной масти, цвета обугленной бумаги с рыжеватыми полосами на худых боках, выглядела более–менее сносно.
— Зибра, — представил ее Недомерок своим молодым спутникам. — Помесь каркадила с колючей проволокой. На ней только председатель могет ездить — дюже характерная кобылка.
Зибра, услышав знакомый голос, обернулась от коновязи, презрительно фыркнула.
— Ты на нее не садись, она, чертяка, с норовом, — шепнула Дорька Казбеку, пролезая между жердями прясла. — Лучше обратай Генерала, вон того пегого — он смирный.
— Ха, присоветовала, — скосоротился, услышав ее шепот Недомерок. — Можа, ему верхом на палочке? Дура ты, Дорька, ить он джигит: верхи стал ездить раньше, нежли ходить научился.
После таких слов Казбеку уже больше ничего не оставалось, как сесть на норовистую кобылу. Он безбоязненно подошел к ней, привычно продел между зубами удила, одним махом вскочил на костистую спину и… в следующее мгновенье оказался снова на земле, только в лежачем положении.
— Ха–ха–ха–ха! — закатился Недомерок, довольный тем, что так удачно осуществил свою затею. — Я ж говорил тебе, паря, что научу по–казачьи верхи ездить. Ха–ха–ха!
— Ну и вреднючий же ты человек, дядька Ефим! — крикнула Дорька, бросаясь на помощь к злосчастному наезднику, по–видимому, в первый раз поимевшему дело с лошадью. Но Казбек уже вскочил на ноги, красный от стыда за происшедшее.
— Отойди, — сказал он, отстраняя от себя одной рукой свидетельницу своего позора, а другой — ловя за повод вредную кобылу. Крылья его тонкого носа нервно трепетали от сдерживаемой ярости, синие глаза потемнели, как темнеет небо перед надвигающейся грозой.
— Уа, да барзай асат (Чтоб ты сломала себе шею!) — процедил он сквозь зубы по–осетински и снова прыгнул на спину полосатой недотроги. Она взвилась на дыбы, затрясла от возмущения головой, затем подкинула несколько раз подряд задом, пытаясь сбросить нахального седока. Еще раз взвилась на дыбы, но тщетно: седок прилип к ее спине паутиной — не оторвать. Тогда, заржав от возмущения, Зибра перемахнула через прясло и понеслась по полю — только пыль столбом.
— Вот черт! Он, одначе, и вправду джигит, — проводил всадника удивленным взглядом Недомерок.
3
Каждая станица имела свое прозвище. Так, стодеревцев называли требушатниками, галюгаевцев — лягушатниками и т. д.