Стараясь не натыкаться на дужки кроватей, Чижик вышел из помещения, с наслаждением потянулся. Не такая уж и темнота на дворе, как показалось спросонья: в небе искрятся звезды, их света вполне хватает, чтобы разглядеть очертания колодца и фургон, стоящий у входа в подвал. Пока Чижик занимался тем, из–за чего проснулся, к фургону подошла человечья тень и что–то в него положила. Дядя Федя, наверно, мелькнуло в сонной мальчишеской голове. Интересно, что он положил в повозку? А вдруг колбасу, которую он любит больше всего на свете? Остатки сна улетучились в одни момент из головы от такого предположения. Крадучись, Чижик направился к фургону, от которого в это время отделилась та же самая тень и скрылась в подвале. Тут только заметил Чижик, что в фургон впряжены лошади. «Шамовку грузит», — догадался он и, метнувшись к фургону, затаился за его брезентовым тентом. Снова подошла к задку повозки тень с круглой корзинкой в руках, и теперь Чижик уже явственно разглядел дядю Федю. Шумно дыша, тот поставил корзинку на дно повозки и отправился в подвал за очередным грузом. В ту же секунду Чижик вскочил в фургон, привычно зашарил в темноте натренированными за годы воровской жизни пальцами: в мешке — картошка, в другом — мука, в сапетке — яйца. А где же колбаса? Вот еще какие–то вещи, накрытые рядниной. Чижик запустил под ряднину руку, нащупал что–то твердое, гладкое — похоже, приклад винтовки. Вот еще и еще такие же приклады. Рядом — железный ящик. Колбасы нет. Пора смываться, пока не застукали его на месте преступления. Чижик ухватил завернутый в тряпку кусок сала и хотел уже выскочить из повозки, как услышал впереди шорох усаживающегося на сидение человека и чмокающий звук, произведенный его губами, каким обычно трогают с места лошадей. Повозка тронулась, и Чижик, не успев обдумать свои дальнейшие действия, очутился за воротами. Первой его мыслью было выпрыгнуть из повозки, по он тут же отогнал ее прочь. Во–первых, он это успеет сделать в любое время, во–вторых, не все проверено положенное дядей Федей в повозку, а в–третьих, неизвестно куда и кому везет он принадлежащее детдому добро. Чижик выпустил из рук сало и под громыхание телеги принялся обследовать ее заваленное всяческим скарбом дно. Пока доехали до ручья, отделяющего город от Ярморочной площади, он успел нащупать под рядниной помимо мешков с картошкой и мукой, мешок с пшеном, бочонок с вином или водкой, пять огромных ковриг хлеба, свиной окорок и горшок со сливочным маслом. «Гады, нам капусту дают с чечевицей, а кому–то везут сало с маслом», — мелькнула в голове мальчишки горькая мысль. Он подвинул окорок поближе к заднему борту, чтоб в нужный момент оказался под рукой, присоседил к нему ковригу хлеба. Сам свесил ноги, приготовившись «нарезать плеть» при малейшей опасности. Но опасность не возникала, и Чижик решил проследить путь фургона до его конечной цели, на всякий случай сбросив окорок с ковригой в придорожный бурьян на повороте к Садовой улице. Подберу на обратном пути, решил он, вглядываясь в наполненную лягушачьим кваканьем темноту — неподалеку посреди улицы здесь покоилось в илистых берегах приличных размеров озеро–болотце, в котором даже водились караси. Куда же едет дядя Федя? Вот уже кончается Садовая улица, начинается Ильинское кладбище, а фургон все катит и катит. Чижик встревожился: пора, однако, «винтить», а то увезут к черту на кулички, а он — в одних трусах. Возле дуба спрыгну, окончательно решил он, и в это время повозка остановилась. Послышались человеческие приглушенные голоса. Чижик едва успел поджать ноги, как к задку фургона подошли двое мужчин.
— Глядите, яйца там не подавите, — сказал им дядя Федя, не слезая с козел.
— Ладно, — ответил один из незнакомцев, берясь за борт и занося ногу, чтобы взобраться на него. Чижик, вне себя от страха, отпрянул в глубь повозки. Упав на мешок с мукой, судорожно накрылся пахнущей дегтем рядниной.
— Прошу вас, Константин Алексеич, — предложил усевшийся в повозку своему напарнику.
— Сию минуту, — ответил хрипло названный Константином Алексеевичем, и по его шумному дыханию Чижик понял, что он уже немолод и что ему нелегко забираться в повозку.
— Сели? — спросил спереди дядя Федя.
— Ага, поезжай с богом, — ответили сзади. А Чижик затаил дыхание, уткнувшись носом в мешок и боясь как бы не чихнуть от лезущей в нос мучной пыли. Дурак, ругал он сам себя, надо было выпрыгнуть еще на Садовой улице. Что же теперь делать? И окорок собаки сожрут…
— И сколь долго мы так будем трястись? — раздался над ним голос одного из «попутчиков».
— К рассвету будем на месте, — отозвался его товарищ.
— Представляю себе, что это за войско, — в голосе первого сквозила презрительная насмешка. — Жрут, небось, пьют и ни черта не делают.
— Вы весьма мрачно настроены, Константин Алексеич, — упрекнул второй первого. Голос у него приятный для слуха, «грудной», как сказала бы воспитательница Олимпиада Васильевна. — Конечно, отряд Котова не регулярная часть, но в наших условиях…
— Отряд! — хмыкнул Константин Алексеевич. — Уж называйте лучше своим именем — банда. Занимаются грабежом да пьянством. За все время боевых, с позволения сказать, действий один сожженный шалаш в коммуне да несколько убитых из числа так называемых активистов — вот и весь боевой счет вашего отряда, Владислав Платоныч.
— Нашего, Константин Алексеич, господин командующий повстанческими силами, — поправил собеседника Владислав Платонович и в голосе его слышалась плохо скрытая насмешка. — Как говорится, на безрыбье и рак рыба.
— Мне не раки нужны, а воины. И пожалуйста, без иронии, господин представитель, или как выражаются большевики, уполномоченный треста. Молите бога, чтобы он не лопнул, как в прошлом году савинковский «Союз».
— Обиделись?
— Нет, смотрю правде в глаза.
— И что вы в них видите?
— Я же сказал — банкротство.
— Зачем же в таком случае приобретаете акции?
— По пословице: или пан, или пропал.
— С таким настроением…
— Не трогайте, ради бога, мое настроение. Я готов сейчас глотку грызть каждому, кто не состоит пайщиком нашего треста. Не бойтесь, я не отступлю от программы и буду сражаться до конца.
— Без веры в победу?
— Опять вы свое… — в словах Константина Алексеевича прозвучала досада. — Да поймите же наконец: без иностранного вмешательства мы не сможем справиться с НИМИ собственными силами.
— Свенс обещает незамедлительное вторжение, едва лишь на Кавказе образуется очаг повстанческого движения.
— Дай–то бог. Только не верю я вашему Свенсу: уж кто–кто, а англичане мастера чужими руками жар загребать.
— Ну а Гойтинскому вы верите?
— Гм…
— Я только что от него, — Владислав Платонович снизил голос до шепота. — Так вот «новая оппозиция», — возглавляемая Зиновьевым и Каменевым, — это не только разлад в штабе коммунистов, но нечто большее, дающее нам в руки огромные козыри. По сути дела «оппозиционеры» наши люди. Вы понимаете теперь, какой силой мы располагаем? Приплюсуйте сюда обиженных советской властью зажиточных крестьян, православную церковь с ее могучим воздействием на умы верующих — и тогда вам станет ясно, что победа наша не химера, а сама реальность. Кстати, вы не слышали проповеди настоятеля Успенского собора отца Феофила? Напрасно. Я вам скажу, этот человечек в рясе стоит полка, а то и дивизии отборных кавалергардов.
— Я не знаю, чего стоит ваш поп, но чего будет стоить моим больным почкам эта проклятая дорога, знаю наверняка. И что за гиблое место?
— Местные жители называют его Дурным переездом. А вы передвиньтесь ближе к середине, там будет не так тряско.
— Как же, передвинешься, если тут кругом ящики какие–то.
— С патронами, наверно, — догадался Владислав Платонович, зевая и откидываясь поудобнее на стенку фургона. — Тепленькие, прямо из божьей пазушки… — и он тихонько рассмеялся.
Разговор оборвался. Лишь скрип колес да чавканье конских копыт нарушали тишину на болотистой дороге, клятой проезжающими миллионы раз на всех языках Кавказа. Чижик продолжал лежать на мешке с мукой ни живой, ни мертвый. Вот уж влип, так влип. Попался, как сазан в вершу: спереди дядя Федя, сзади сразу два дяди, по бокам — плотный брезент. Сбегу, когда заснут, решил он, по–прежнему не смея пошевельнуться, и не заметил, как сам уснул. А когда проснулся, то сквозь ряднину уже просеивался рассвет и повозка уже не стучала колесами, вокруг нее звучали человеческие голоса.