Поднявшийся с земли Чижик с еще большим недоумением воззрился на своего истязателя. Неужели ошибся? Неужели есть на свете еще одни такие же серые и круглые, как у ястреба, глаза?
— Зато я тебя, поганца, знаю, — раздался сбоку от фургона голос дяди Феди. — Ишь ты как вырядился под партизана — сразу и не признать. А я–то думал, куда он девался? То все неразлучной тропкой ходили, а нонче, гляжу, малец один остался.
— Постой, постой, откуда ты знаешь Ивана? — удивился атаман.
— Да какой же это Иван? — усмехнулся дядя Федя. — Это Мишка Картюхов. Из нашего детдома. Член группы содействия ЧОН. В операции участвовал. Это когда ты, Василь Кузьмич, со своими партизанами на Веселом активистов гонял.
— Ах ты паскуда! — атаман невольно потянулся к кобуре за наганом, но тут же взял себя в руки. — Ну, ну, продолжай, Федор, — поощрительно кивнул белокурым чубом детдомовскому вознице.
— А чего продолжать. Малец–то, видать, попал сюда сам по себе, видишь, даже без одежки, а что касаемо этого, — ткнул он пальцем в мнимого Ивана, — то неначе подослан в твой отряд гепеушниками.
— Да ведь он помог бежать из тюрьмы Семену! — оторопело воззрился на дядю Федю атаман, все еще надеясь, что произошла ошибка.
— Вот–вот! — обрадовался дядя Федя. — Помог Семену. За то, что он его батьку в восемнадцатом году на цугундер вздернул? Это же Васьки Картюхова сынок, Василь Кузьмич.
— Чего? — изумился атаман.
— А того. Забери–ка у него оружию и повесь его самого, покель он вас всех не запродал советчикам.
При этих словах одетый казаком юноша дернулся было, чтобы выхватить из кобуры наган, но его упредил Семен Мухин.
— Гада ползучая! — прохрипел он, ухватив его за руку своей железной ручищей и спрашивал взглядом у атамана, что с ним делать дальше: то ли придушить на месте, то ли и впрямь повесить. Вот только на чем? Вокруг — ни деревца, ни какого–нибудь подходящего столбика.
— Посади покеда обоих в яму, — распорядился атаман, весьма расстроенный случившимся. — Я с ними еще погутарю, когда возвернемся. А сейчас, братцы, седлайте коней, поедем к соседям нашим, федюкинцам, — обратился он к остальным бандитам. — Для чего, узнаете апосля. Дело намечается шибко серьезное. Вот их благородие гражданин подполковник доложит об этом на совместном собрании.
Все посмотрели на подполковника, одетого в какой–то старый пиджак вместо кителя: во все время разыгравшейся на его глазах драмы он стоял в стороне у фургона, вместе со своим очкастым спутником и молчал.
Яма оказалась действительно ямой, глубокой, довольно широкой внизу и совсем узкой вверху — как кувшин, зарытый в землю. Мухин бесцеремонно столкнул в нее узников одного за другим и, пообещав им кровавой расправы в ближайшем будущем, возвратился к своим товарищам.
— Эх, Чижик, Чижик! — вздохнул бывший атаманский ординарец, едва лишь стихли наверху шаги бандита. — Зарезал ты меня, кореш, без ножа.
— Откуда же я знал, — виновато вздохнул и Чижик, ежась от погребной прохлады.
Мишка снял с себя верхнюю рубаху, отдал голому товарищу.
— Еще и плеткой хлестать начал, — продолжал Чижик, надевая рубаху. — Я–то потом понял маненько, да что толку — все равно тебя дед наш узнал. Должно, конец нам обоим, а?
Мишка промолчал, у него у самого скребли на душе черные кошки. Что их добром не отпустят бандиты, в этом у него не было сомнения. Что же делать? Он без особой надежды оглядел свод грушеподобного убежища — высоко.
— А ну лезь на меня, — предложил он, становясь лицом к стенке и подставляя спину.
Чижик вскарабкался другу на плечи, попробовал дотянуться к горловине — тщетно.
— И пробовать не стоит, — уныло заключил он, спрыгивая с плеч товарища на дно погреба.
После этого друзья уселись рядышком на глинистый, припорошенный каким–то растительным мусором пол своей ничем не запертой и никем не охраняемой тюрьмы и предались невеселым разговорам. Мишка рассказал младшему приятелю о том, как под руководством начальника ОГПУ устроил побег Мухину, чтобы с его помощью попасть в расположение бандитов и навести на них чекистов. А Чижик в свою очередь поведал о своих мытарствах.
— Жалко окорока, — снова вздохнул он. — Там ветчины одной фунтов десять. Собаки, должно, сожрали…
— Окорок, — это что, — махнул рукой Мишка. — Тут операция сорвалась, а ты — про какой–то окорок… И откуда принесла тебя нелегкая? — пожалел он о непредвиденной встрече с приятелем.
Медленно, как смола по дереву, ползло время. Да что — смола! Даже луч солнца, косо проникающий в яму через узкое отверстие, казалось, прилип к свисающим с земляного свода корневищам и не двигался с места. Очень хотелось пить. От мысли, что они могут оказаться здесь забытыми, так сказать, заживо погребенными, узникам делалось куда страшнее, чем от обещанной Семеном Мухиным кровавой расправы.
Тишина. Жуткая. До звона в ушах. Такая она, наверно, в могиле. Ох, как хочется пить! Скорей бы уже настала ночь, чтобы забыться от жажды во сне и чтобы не видеть над головой этого манящего светло–синего кругляшка, до которого невозможно дотянуться.
Но вот наконец он потемнел, а потом и вовсе сделался черным, в нем ярко заискрились звезды. Наступила ночь, не принесшая, однако, узникам ни избавления от жажды, ни желанного сна.
— Я бы ведро сейчас воды выпил, — сообщил Чижик старшему товарищу, прижимаясь к нему своим щуплым тельцем.
— Что зря об этом говорить, — отозвался Мишка, лежа на дне ямы навзничь и взирая на заглядывающий в нее ковш Большой Медведицы.
— А молча лежать и вовсе страшно, — признался Чижик.
Мишка не ответил. Ему было не до разговоров: одно — попался, другое — его этой ночью ждет Степан Андреевич у Кривого колодца. До чего ж все глупо получилось! Он так и не уснул в ту ночь. А на рассвете, когда дрема мало–помалу начала его одолевать, вдруг услышал приближающийся конский топот. Трудно определить чувство, овладевшее им при этом. Он и испугался и обрадовался одновременно. Испугался — бандитов, обрадовался — живым людям. Может быть, дадут напиться, а потом пусть делают с ними, что хотят. Один бы глоток воды, всего один глоточек…
Топот как будто ближе. Вот уже копыта стучат у самой ямы. Может быть, это чабан прискакал за чем–нибудь?
— Эй, хлопцы! — в горловине на фоне светлеющего с каждой минутой неба появилась круглая физиономия. — Вы живые тама?
Хлопцы вскочили на ноги.
— Живые! — отозвался Мишка, — только пить дюже хочется. Нам бы водички.
— А можа, квасу?
Физиономия Пашина. Круглая, улыбающаяся. Добродушный такой увалень этот Паша, а вот поди ж ты — тоже издевается, сволочь.
— Пошел ты знаешь куда… — огрызнулся Мишка
— А ты не психуй до время, — посоветовали сверху. — У меня и вправду квасок имеется. Целая фляжка… Ты мне вот что скажи, паря, ты и в самом деле к нам чекистами заслан?
— А тебе какое до этого дело? — ответил вопросом на вопрос Мишка. — Ты что, Котов или Федюкин?
— То–то и оно, что я не Котов, — вздохнули сверху. — Поэтому и интересуюсь.
— Ты вначале напои нас, а потом уж интересуйся, — посоветовали снизу.
— Держи, — не долго раздумывали сверху, и в следующее мгновение к ногам заключенных упала обшитая сукном кавалерийская фляга. Некоторое время в яме слышалось только бульканье, прерываемое вздохами удовлетворения.
— Так как же насчет чекистов? — возобновил прерванный разговор невесть откуда взявшийся благодетель.
— Сперва ты мне скажи, Паша, — донеслось ему в ответ из ямы, — за каким чертом понесло тебя в банду?
— Да рази ж я сам? Ты слушай как было дело… — Паша улегся грудью на край ямы, свесил вниз голову. — Пошел я как–то на улицу в корогод. А там приезжие из города с нашими девками пляски устроили. Я, известное дело, выпимши… Ну и двинул маненько одного, чтоб не дюже прижимался к моей Дуняшке. Да, видать, малость не рассчитал. Его, того уполномоченного, без сознания из корогода понесли, ну а я — дай бог ноги — в лес. А там Котов. Тебе теперь, паря, говорит, кроме нас, подаваться некуда. За убийство совработника тебя непременно или расстреляют или сошлют на Соловки. Вот так и поломалась моя судьба. Уполномоченный этот, говорят, оклемался, а я так и прилип с тоей поры к Котову, как дерьмо к коровьему хвосту: куда он, туда и я. Эх! Вареников жалко. Целую макитру наварила мамака. «Ишь, говорит, сынок, со сметаной». А я ей: «После съем, как вернусь с улицы». Так и не вернулся.