— Мой нос намного ниже твоего, — не унималась Дмыховская; слезы испарились из ее глаз, в них поблескивали совсем не траурные искорки. — Наше дело известное, подчиненное.
— Брось, Клавдия, — попросил Степан, — не к месту и не ко времени этот разговор. Ты бы лучше как заведующая охмадетом проявила заботу о ребенке.
— О чьем ребенке?
— О ее, Ольгином.
Дмыховская похлопала длинными ресницами.
— Ты… ты это серьезно? — спросила она, приближая их к Степанову лицу. — Проявлять заботу о детях врагов Советской власти?
— Дети не отвечают за своих родителей, — Степан полез было в карман за папиросой, но вспомнив, что находится у Аниной могилы, передумал курить. — И потом ты ведь знаешь, что Ольга ушла в банду не по своей охоте, ее вынудили обстоятельства.
— Ничего, себе обстоятельства: застрелила должностное лицо и ушла к бандитам.
— А куда ей было деваться? Поставь себя на ее место.
— Зачем? Ты давно уже определил мне место, — в глазах у Дмыховской снова промелькнули колючие искорки.
— Опять двадцать пять, — досадливо поморщился Степан. — Если ты и впрямь считаешь, что…
— Ну хорошо, — перебила его Дмыховская, — что я должна, по твоему мнению, сделать для этого ребенка?
— Понимаешь… — Степан замялся под ее испытующим взглядом, — он живет с отцом, а отец малость не того… — он покрутил у своего виска пальцем. — Так вот его надо бы определить в детский дом.
— Забрать у отца? — удивилась Дмыховская. — И — в детдом?
— А… да какой из Кузьмы отец, — махнул рукой Степан и сделал вторичную попытку достать папиросу. — Вообще–то, конечно, отец, — поправился он, почему–то краснея при этом. — Но он, говорю, не в себе, понимаешь? Вроде дурачка. Обижает мальчонку и не заботится о нем.
— Конечно, Клавдия, надо забрать мальчишку, — поддержал товарища Темболат и, подойдя к могиле, поправил на венке траурную ленту. «Дорогой Ане…» — белели на ней красивой вязью прощальные слова.
Потом они все вместе возвращались с кладбища. Проходя мимо дуба, Степан вспомнил, как возле этого коренастого дерева его ранило осколком снаряда, когда он с остатками роты красногвардейцев отступал под натиском бичераховскнх мятежников.
— Вот тут меня и шарахнуло, — показал он своим спутникам место, где разорвался снаряд, и подойдя к своей бричке, предложил друзьям ехать с ним в коммуну на праздник по случаю пуска электростанции.
— Да нет, Андреич, — отказался от поездки Темболат, — какой может быть праздник сегодня.
А Дмыховская, прищуривая глаз от попавшего в него табачного дыма, притворно вздохнула:
— Нам с Темболатом праздновать некогда, нам нужно проявлять заботу о чужих детях: своих–то бог не дал.
Ох, и кобра! Ужалила одновременно обоих и даже себя не пожалела. А может быть, у нее шевельнулось подозрение насчет того, почему он, Степан, так близко принимает к сердцу судьбу чужого ребенка?
Эта мысль не оставляла его и потом, когда он, простясь с друзьями, трясся в своей бричке на ухабах Дурного переезда. А может быть, и вправду чужого? «Не надейся, не твой» — усмехнулась Ольга в тот день, когда он производил в ее доме дознание по делу избиения бандитами Кузьмы и его матери. Но откуда же у него такие родные глаза? Степан даже застонал от сердечной боли, вызвав в памяти образ сероглазого мальчугана.
Коммуна встретила его праздничным убранством своих служебных и жилых помещений. На месте сгоревшего двухэтажного шалаша стояла одноэтажная, срубленная из древесных пластин контора. К ней вожжами тянулись провода от свежеошкуренного столба электролинии. Такие же провода тянулись к трем недавно выстроенным домам коммунаров, под стенами которых еще ершилась свежая щепа и бугрилась саманная глина. Сами же коммунары толпились у входа в контору, с нетерпением ожидая, когда же наконец скроется за горизонтом солнце и вспыхнет вместо него висящая под жестяным абажуром на столбе «лампочка Ильича». С ними вместе ждали этого чуда приехавшие сюда из Моздока на своем обшарпанном ландо комсомольцы из «Синей блузы», а так же гости из–за Терека: председатель аулсовета Гапо Мусаев и его верный сподвижник Сипсо Буцусов, приглашенные председателем коммуны на этот праздник.
— Где же твои обещанные джигиты, Гапо? — спросил Степан, поздоровавшись с горцами и отведя их затем в сторону от возбужденно гомонящей толпы.
— Я проводил их к тебе под командой Леча Ахтаева, — ответил Гапо.
— Почему они не встретились мне?
— Потому что у Терека два берега: ты ехал по левому берегу, а они — по правому. Через станицу Терскую, — пояснил Гапо.
Разговаривая, они подошли к краю обрыва, внизу под которым широко раскинулась поросшая лесом терская пойма. По ней расползался легкий туман. Солнце только что опустилось за зубчатые, отстоящие на добрую сотню верст отсюда горы и там полыхал фантастических размеров пожар, охватив багровым заревом горные вершины и весь западный край неба. Похожее на раскаленный докрасна кусок железа, висело в нем одинокое облако.
— Красиво! — взволнованно произнес Степан.
Гапо взглянул на него с молчаливой насмешкой: красивой может быть женщина, украшенный серебром пистолет или шашка, а тут — обыкновенная заря.
— Ибрагим–бек присылал ко мне своего человека, — словно подчеркивая равнодушие к красотам природы, заговорил он, носком своего мяхси подвинул сухой глиняный комок к краю обрыва, сорвавшись вниз, он с шумом запрыгал по крутому откосу. Напуганная, выпорхнула внизу из калинового куста птица. И тотчас из камышей блестящей серпом старицы донесся гортанный фазаний крик.
— Зачем?
— В альчики играть, — усмехнулся Гапо. — Ты, наверно, забыл, командир (Гапо по старой памяти продолжал называть своего бывшего ротного командиром), что Ибрагим–бек предлагал мне возглавить отряд мятежников.
— Что же тебе сказал этот человек?
— Что Ибрагим–бек обойдется и без моей помощи, но что когда придет конец Советской власти, он за мою жизнь не поставит и мороженой тыквы.
— Почему же ты не арестовал его?
— Тха! — вскинул к небу руки Гапо. — Разве я гепеу? Разве я живу не в чеченском ауле?
— В таком случае тебе не следовало посылать своих людей в Моздок.
— Я обещал тебе прислать — я выполнил свое обещание.
— А сам остался без охраны.
— Почему без охраны? Вот Сипсо остался, Эльмурза остался, писарь мой, братья Элдаровы.
— Завтра же верну твой отряд, — решительно заявил Степан. — Ты его подожди здесь, в коммуне.
— Зачем?
— На всякий случай. Как говорится, береженого бог бережет. Ибрагим–бек не зря грозится.
— А у нас говорят, брехливый пес не кусается.
— Боюсь что ты ошибаешься, Гапо, — нахмурился Степан, — Ибрагим–бек не пес, а гадюка: подползет незаметно и ужалит.
К разговаривающим подошел председатель коммуны.
— Что это вы уединились, кунаки? — взял он их за плечи длинными жилистыми руками.
— Любуемся закатом, — ответил Степан, усилием воли сгоняя с лица выражение тревоги и озабоченности.
— Пошли теперь полюбуемся восходом, — предложил Тихон Евсеевич, увлекая за собой старых приятелей к зданию конторы. — Восходом новой жизни! — с некоторым пафосом добавил он. — Вот смотрите, — показал он на кусок кумача, прибитый над входом в помещение. «Коммунизм — есть Советская власть плюс электрификация всей страны!» было написано на нем белыми буквами.
— Советскую власть я вижу, — прищурился Степан, а вот электрификации пока…
Но Тихон Евсеевич уже его не слушал. Подойдя к коммунарам и их гостям, он поднял руку и заговорил напряженным от волнения голосом:
— Товарищи! У нас сегодня радостный день, то есть вечер. Сейчас мы станем свидетелями небывалого в наших краях события…
Тихон Евсеевич вкратце пояснил, в чем оно заключается, это событие, и какое отношение к нему имеет вон тот худенький паренек, стоящий с застывшей улыбкой на лице у прикрепленного к столбу трансформаторного, сбитого из досок ящика, и, закончив свою краткую речь словами висящего над входом в контору ленинского лозунга, махнул рукой стоящему неподалеку с берданкой в руках Боярцеву: