— Давай, Осип!
Тот, судорожно задрав ствол берданки в набухающее ночной чернотой небо, выстрелил, и эхо гулко прокатилось по речной низине, оповещая все сущее в ней о том, что на яру, в коммуне рождается если не новая эра, то по крайней мере новый этап в ее развитии. В ответ с терского берега так же гулко прозвучал выстрел.
— Дед Хархаль из своей фузеи, — проговорил кто–то насмешливо.
А стоящий у трансформатора Казбек взялся за рубильник: сейчас на байдаке заведующий электрической частью района Кокошвили подключит к мельничному колесу привод генератора. О святой Уацилла! Не дай поломаться чему–нибудь на старой мельнице!
Все присутствующие воззрились на висящую над головой электрическую лампочку.
— Да будет свет! — сказал Тихон Евсеевич, стараясь шуткой прикрыть собственное волнение, и подал знак Казбеку. Тот нажал ладонью на рубильник, и лампочка, покраснев, словно от неловкости за всеобщее внимание, загорелась не очень ярким, но ровным светом.
Толпа замерла. Какие–то мгновенья над нею повисла тишина, нарушаемая лишь чьим–то взволнованным дыханием, и вдруг эта тишина взорвалась взревевшими в едином порыве голосами:
— Ура–а!!!
Не сговариваясь, все бросились к главному виновнику этого торжества Казбеку, подхватили на руки и стали подбрасывать кверху, смеясь и крича что–то друг другу. Вместе со всеми подбрасывал юного монтера и Степан Журко, забыв в этот радостный миг, что он только что похоронил на моздокском кладбище близкого человека. И лишь гости из–за Терека ничем не выдавали состояния своей души. Положив руки на рукоятки кинжалов, они с видимым бесстрастием взирали на беснующуюся в порыве огромной радости толпу, и ни один мускул не дрогнул на их лицах.
А потом все веселились до поздней ночи. Моздокские синеблузники показывали свое очередное представление и пели частушки собственного сочинения на злобу дня. Антракты между сценами заполняли плясками под гармонику Веруньки Решетовой.
Носясь вихрем по кругу, очерченному на земле краями абажура, со своей партнершей Нюрой Федотовой, Казбек видел вместо нее перед собой Дорьку Невдашову. С кем–то она пляшет там, в Москве, если в Москве вообще пляшут? Эх, жаль, нет ее здесь в такой знаменательный для него, Казбека, день! Ну да он сам скоро поедет туда поступать в электротехнический институт. Земляк Оса обещал ему свою помощь. Вон он стоит улыбается рядом с Дорькиной сестрой Устей. Она тоже смеется. Эх, до чего ж хорошо жить на белом свете!
В самый разгар веселья прискакал из Моздока верховой в милицейской форме. Отозвав Степана в сторонку, сообщил плохую весть: заболела жена его, Софья Даниловна. Прихватило прямо на дежурстве в больнице.
— Быховский говорит, весьма серьезно, — добавил недобрый вестник, хмуря сочувственно черные брови.
Степан встревожился. Наскоро попрощавшись, уселся в свою бричку. В ответ на предложение Тихона Евсеевича подождать до утра нетерпеливо махнул рукой. Погонял скачущую во весь мах лошадь и, не переставая, думал: чем Сона так внезапно могла заболеть, захватит ли он ее еще живой? Не будь это так серьезно, не стал бы посылать за ним в ночь своего человека начальник милиции. Невольно припомнилось давнее, когда он вот так же спешил на хутор к заболевшей дочери. Не успел он тогда помочь родному человечку. Тоска мохнатой лапой сжала ему сердце при этом воспоминании.
— Коня загоните, товарищ начальник! — крикнул ему, свесившись с седла, скачущий рядом милиционер.
И правда, согласился с ним мысленно Степан, переводя коня с галопа на рысь, а затем на шаг. Однако спустя некоторое время подогреваемый мрачными мыслями о возможной беде снова принимался погонять хрипящее от натуги животное.
Длинной показалась ему на этот раз дорога. И особенно — Дурной переезд. Кажется, нет ему ни конца, ни краю с его непросыхающей грязью и колдобинами. Слыша, как булькает под колесами в рытвинах болотная вода, Степан впервые за всю дорогу подумал о возможной опасности: слева камыш и справа камыш, а под колесами наполненные грязью ямы — самое удобное место для засады. На всякий случай отстегнул крышку кобуры.
Между тем дорога становилась все хуже и хуже. И наступил такой момент, когда бричка вдруг провалилась одной стороной в колдобину по самое днище. Чертыхаясь, Степан слез с брички, уперся плечом в ее задок, помогая лошади. Милиционер так же спешился, пристроился рядом.
— Раз–два, взяли!
И тут Степана чем–то тяжелым ударили по голове. Теряя сознание, он ухватился за кобуру, но кто–то перехватил руку, завернул ее ему за спину. Еще раз ударили по голове — и Степан на какое–то время перестал ощущать себя в этом мире.
Было уже заполночь, когда Гапо с Сипсо, переправившись на пароме через Терек, возвращались к себе домой. В ауле давно уже спали. Лишь собаки во дворах перебрехивались между собой, проявляя недовольство к проезжающим мимо дувалов всадникам.
— Хорошо светит шайтан, — проговорил ни с того, ни с сего Гапо, отзываясь, по–видимому, на собственные мысли. — Вот бы нам в аул такие лампочки.
— Мулла не разрешит, — отозвался Сипсо, обуреваемый теми же мыслями.
— Не разрешит… — согласился Гапо, погружаясь снова в свои невеселые думы под цокот конских копыт. Вот живут же люди на том берегу. Одной дружной семьей. Вместе трудятся, вместе веселятся. Коммуна называется. А как живут его одноаульчане? Как и сто лет назад. Каждый сам по себе, как тараканы в щелях. Правда, народ относится к председателю аулсовета с почтением, но ведь с почтением он относился и к прежнему старшине. Тут, кроме почтения, и доверие необходимо. А какое доверие может быть к человеку, не сумевшему обзавестись семьей. «Ты сперва у себя в сакле коммуну организуй, а потом уж нас в нее агитируй», — рассмеялся ему в глаза на аульском сходе Аюб Асламов. А мулла, тот демонстративно фукнул трижды себе за плечо и вознес руки к небу: «О дяла!»
Какая темная ночь сегодня! Дальше конской головы ничего не видать. Светятся только по сторонам неясными пятнами стены сакель да мигают вверху редкие, чем–то недовольные звезды.
— Послушай, Гапо, — нарушил на этот раз первым тишину Сипсо, — заедем ко мне. В моей сакле варился сегодня джидж–галныш — очень вкусный.
— Клянусь звездами, не слишком–то будет рада твоя Мариам гостю в такой поздний час, — возразил Гапо.
— Уф–фой! — презрительно выдохнул Сипсо. — Какое нам до этого дело. Поехали, прошу тебя.
Гапо согласился.
Вскоре они подъехали к сакле, ничем не отличающейся от других таких же глиняных, под камышовыми крышами жилищ. На стук Сипсо в ворота вышла его жена. Взяв под уздцы коней, молча отвела их в конюшню, расседлала, задала им корму. Вернувшись в саклю, так же молча стала прислуживать мужчинам.
У Гапо невольно дрогнуло и заколотилось в груди сердце, словно только сейчас заметил, что жена у его друга совсем еще не старая и по–своему красивая женщина. У нее тонкие, как шнурочки, брови, тонкий, с маленькой горбинкой нос и сочные, как у девушки, губы. Чувство одиночества вдруг снова пронизало его, и он был вынужден признаться самому себе, что не одно только желание отведать джидж–галныша вынудило его принять приглашение друга. «Клянусь аллахом, я становлюсь прелюбодеем», — усмехнулся Гапо в душе, но от этого ему не стало легче. Хотелось, чтобы Мариам подольше оставалась в кунацкой, где сидели они с ее супругом за маленьким низеньким столиком на таких же маленьких стульчиках, но она, поставив на стол угощение, тотчас ушла, в общую комнату и больше не появлялась.
— Скажи, друг Гапо, — опорожнив пиалу с просяным напитком и закусив традиционными галушками, обратился к своему гостю хозяин сакли, — что такое коммунизм?
Гапо недолго раздумывал.
— Коммунизм — есть Советская власть плюс электрификация, — ответил он подслушанным в коммуне лозунгом.
— Кто так сказал?
— Ленин.
— Мулла говорит, он безбожник был.
— Мало ли что мулла говорит. Он был такой же добрый мусульманин, как и мы с тобой.
— Откуда знаешь?
— Мохамди Мадигов рассказывал, он с кочубеевцами ездил в Москву в девятнадцатом году — делегация называется.