— Что ж он говорил?
— Зашли в кабинет к Ленину. Он всем руки пожал и усадил на стулья. А сам подошел к телефону, снял трубку и говорит: «Алла! Я вас слушаю…» Ну сам посуди после этого, может ли неверующий вот так с самим аллахом говорить?
— А намаз он совершает?
Гапо пожал плечами:
— Мохамди про намаз не говорил, но мечеть в Кремле собственными глазами видел: минарет высоченный — до облаков с часами со всех сторон.
Гапо хотел еще что–то рассказать о том, что видел земляк Мохамди в Кремле, находясь в гостях у Ленина, но тут послышался стук в калитку. Сипсо поднялся, тревожно взглянул на Гапо, направился во двор. «Что за народ пришел?», — донесся оттуда его голос. «Открой, Сипсо, гепеу пришла», — рассмеялись за калиткой.
У Гапо скакнуло под бешметом сердце. Он вскочил на ноги, схватил стоящую в углу винтовку, передернул затвор. «Открывай же!» — донеслось снова из–за ворот. «Приходите утром, — ответил Сипсо. — Моя семья спит. И я хочу спать». «Гапо тоже спит? — насмешливо спросили за дверью. — Пусть выйдет к нам, и мы оставим твою семью в покое». Сипсо помолчал, по–видимому, собираясь с мыслями. «У меня нет никого, — сказал он угрюмо, плотнее вставляя засов в железные скобы. — А если бы и был, я б его все равно не выдал. Сами знаете, гость — дар божий». «Мы твоего гостя повесим на тутине у тебя во дворе, — пообещали за воротами. — Открой или будем стрелять». «Мы стрелять тоже умеем», — ответил Сипсо. Войдя в саклю и заперев за собою дверь, он молча снял со стены карабин с шашкой.
— Кто это, наш мужчина? — выглянула из спальни не на шутку встревоженная жена.
— Разбуди детей и спрячься с ними под нарами, — бросил ей отрывисто Сипсо и, задув пламя в светильнике, присел перед выходящим во двор окошком.
Гапо занял место у другого окна, вглядываясь в черноту ночи. На фоне звездного неба смутно вырисовывались очертания растущего посреди двора тутовника и сложенного под ним стога сена. Справа виднелись крыши сарая и других хозяйственных построек. «Коня уведут!» — мелькнула горькая мысль, о себе он сейчас не думал.
Кажется, враги уже находятся во дворе. Их приглушенные голоса слышны возле стога. Вдруг темноту ночи прорвал красный язычок пламени и тотчас прогремел выстрел, один, другой, третий. Со звоном посыпались на глиняный пол оконные стекла. В сакле запахло пороховым дымом. Проснулись и заплакали дети. Со всех сторон остервенело лаяли собаки.
— Последний раз предлагаем! — крикнули снаружи.
— В моем роду не было предателей! — отозвался Сипсо.
— Не выдашь Гапо — убьем тебя! — пригрозили осаждающие.
— За копейку свою смерть не считаю! — гордо выкрикнул Сипсо, отвечая выстрелами на выстрелы.
— Смилуйтесь над нами, ангелы святые! — бормотала под нарами, прикрывая своим телом плачущих ребятишек, Мариам.
Стрельба нарастала. Пули–шмели влетали в окна, выбивая из стен куски глиняной штукатурки.
— Выходи, Гало, трусливый шакал! — доносился из–за стога злорадный голос, и Гапо без труда узнал по нему княжеского приспешника Товмарзу. — Или ты совсем перестал быть мужчиной, что спрятался за бабий подол?
— Из матери жену себе сделай, собака! — на той же ноте отвечал ему Гапо, стреляя на голос. — Если вы сами настоящие мужчины, то разрешите выйти из сакли женщине и ее детям!
Стрельба на минуту стихла. Посовещавшись за стогом, нападающие решили, что они мужчины.
— Пусть выходят и да свершится воля аллаха! — последовало разрешение.
Сипсо отодвинул засов, и Мариам, стеная и царапая себе ногтями лицо, вышла из сакли во двор, а затем через распахнутую калитку — на улицу. За нею, плача во весь голос, шли ее малолетние дети — сын и дочь.
— О, солнце наше закатилось за черные тучи! — причитала женщина, заживо оплакивая своего мужа.
Слыша ее стенания, выскочившие было на стрельбу из своих жилищ соседи, поспешно захлопывали двери, чтобы не впустить в дом семью проклятого муллой человека и тем самым не навлечь на себя гнев аллаха и, что, пожалуй, еще страшнее, — Ибрагим–бека.
— Сдавайтесь! — вновь прорезал ночную тишину голос Товмарзы. — Все равно не выпустим вас живыми отсюда!
— А мы вас не пустим живыми сюда! — отвечали из сакли.
— Собаки неверные!
— Божьи кровники!
Вокруг сакли вновь завязалась перестрелка.
— Патроны у тебя есть? — спросил Гапо, сделав очередной выстрел на ружейную вспышку.
— Есть, много, — ответил Сипсо. Он выволок из–под нар тяжелый хурджин. — Во сколько! С войны остались.
Он развязал хурджин, высыпал его содержимое на пол. В это время загорелся во дворе стог, пламя от него осветило через разбитые окна внутренность сакли.
— И бомбы есть! — обрадовался Гапо, поднимая с полу увесистую, похожую на толкушку, ручную гранату и кладя ее рядом с собой на тахту. — Ну теперь нас так просто не возьмешь!
Он принялся с еще большим ожесточением палить из винтовки в направлении доносящихся вражеских голосов. Кажется, кого–то задел: багровый от зарева воздух огласился пронзительным воплем.
— Есть один! — удовлетворенно отметил Гапо, вновь и вновь нажимая на спусковой крючок своей винтовки. Но почему не стреляет Сипсо? Он заглянул в спальню: Сипсо стоял посреди комнаты и к чему–то прислушивался.
— Они подожгли крышу! Теперь нам конец… — сообщил он в ответ на вопрос, почему перестал стрелять, и, снова прильнув к окну–бойнице, запел ясын под аккомпанемент своих и неприятельских выстрелов.
Но Гапо не присоединился к пению.
— Раньше времени хоронишь, — сказал он, сердясь. — Бери–ка лучше гранату, прорываться будем.
Сипсо продолжал петь отходную молитву, сопровождая свое пение стрельбой из карабина. И Гапо невольно припомнил бой в ущелье с царскими войсками: вот так же пел ясын Зелимхан, окруженный в валунах врагами.
В сакле становилось жарко и дымно. Яростно трещал в огне камыш на крыше, которая местами уже прогорела насквозь п обваливалась внутрь сакли кусками раскаленного пепла. Пора уходить, пока она не рухнула на голову и не сожгла их заживо.
— Айда, Сипсо! — крикнул Гапо, вешая себе на шею винтовку и беря в каждую руку по гранате. Сипсо не отозвался. Задыхаясь от дыма, Гапо вскочил в спальню — Сипсо сидел, привалясь спиной к стене и уронив голову на грудь. Не выпуская из рук гранат, Гапо ухватил товарища под мышки, поволок в сенцы. Сверху падал на них горящий камыш. Дым резал глаза, перехватывал дыхание. Плечом отодвинул в сторону дубовую задвижку, ударом ноги распахнул дверь. Прежде чем покинуть объятое пламенем помещение, размахнулся и бросил внутрь его одну из гранат. Страшный взрыв взметнул к небу огненный вихрь, во все стороны разметал пылающие головни. В то же мгновенье Гапо вывалился из сеней со своею нелегкою ношей и, метнув перед собой вторую гранату, упал на землю. Свистнули осколки. В освещенной пламенем конюшне заржали кони. Не ожидая, когда враг придет в себя, Гапо подхватил обмякшее тело товарища, поволок мимо догорающего стога к дувалу, преследуемый выстрелами опомнившихся после взрывов людей Ибрагим–бека.
— Что, взяли, трусливые собаки?! — не удержался от злорадного выкрика Гапо, когда наконец перетащил безжизненное тело через глиняный забор и укрылся за ним сам. Бурно дыша после нечеловеческих усилий, он приник к груди Сипсо — сердце в ней не стучало. «Прощай, друг!» — мысленно обратился Гапо к убитому. И вот он уже пробирается по чужому подворью с винтовкой в руках мимо сараев и курятников, подгоняемый выстрелами и проклятьями преследователей. Скорее за пределы захлебывающегося ружейной стрельбой и собачьим лаем аула, вниз, к Тереку, пока не совсем еще пришли в себя участники погони…
Потом, зимой, он еще вернется сюда. Придет на пепелище и скажет вышедшей навстречу из конюшни Мариам, смущенно отводя в сторону единственный глаз:
— Ты знаешь, где стоит моя сакля, иди туда.
Затем, не смущаясь присутствием аульчан–соседей, поднимет на руки вышедшую вслед за матерью малолетнюю дочь Зару и даст ей купленный в Моздоке пряник. Сыну Махмуду тоже даст пряник, но на руки не возьмет — чеченский обычай не разрешает мужчинам ласкать сыновей.