Тот молча повиновался. Ольга вышла следом. За ними тотчас вывалились на крыльцо все остальные.
— Не отдавал бы, Иван Егорыч, — услышала Ольга позади себя тревожный шепот. Она резко обернулась: то шептал в ухо атаману хозяин хутора Холод.
— А тебя не спрашивают, старый козел. Аль забыл моздокскую гостиницу, так я тебе ее припомню, — ощерила она мелкие, как у лисы, зубы и, подойдя к коню, вскочила в седло одним не по–женски ловким движением. А Вукол Емельянович невольно притронулся локтем к левому своему боку, который пропорол ему кинжалом в ту памятную зимнюю ночь напарник этой отчаянной казачки.
— Что остановился? — крикнула она, наезжая на пленника и вдруг полоснула его по спине плеткой: — Ходи веселей!
Степан, взглянув исподлобья на ударившую его всадницу, зашагал через пустырь мимо колодца в позолоченную заходящим солнцем степь под одобрительные выкрики довольных зрелищем бандитов и сочувствующие взгляды хуторян–работников.
— Это тебе за Мухина! — снова взмахнула плеткой Ольга. — Это — за казачество! Это — за Андрейку!.. А вот это — за всю мою порушенную жизнь!
— Так его, Ольга, — кричали ей вслед бандиты. — Уважь его еще разок — за гепеу!
И лишь одна Христина вступилась за истязуемого чекиста.
— Чего ты лютуешь, лиходейка? — выскочила она из кухни с половником в руке. — Зачем изгаляешься над человеком?
— Пошла прочь! — замахнулась на нее Ольга, — пока и тебя не уважила.
— Тьфу на тебя! — плюнула Христина под копыта лошади и обратилась вполголоса к понуро идущему Степану: — Прости, Андреич, меня дуру. Думала помочь тебе, а получилось: из огня да в полымя.
Степан покривил в горькой усмешке запекшиеся губы и ничего не ответил. Казалось, он не слышал ее слов, не ощущал боли от сыпавшихся на него ударов. Он шел, превозмогая головокружение, с одним лишь желанием не упасть на глазах, у всех этих злорадствующих и сочувствующих людей. Шаг за шагом все дальше от хутора.
— Стой!
Степан остановился.
— Родной ты мой! — женские руки обняли его за шею, трепетные пальцы прошлись по его слипшимся от крови волосам. — Что они с тобой сделали!
Степан даже зажмурился, боясь, что у него начинаются галлюцинации.
— Степушка!
Он открыл глаза, увидел склоненную ему на грудь Ольгину голову в казачьей шапке. Нет, это не бред, это — в самом деле.
— Развяжи руки, — попросил он, все еще не веря своему счастью.
— Ох, правда… — Ольга припала к его рукам, стала развязывать веревку, обламывая об узлы ногти и помогая себе зубами: — Чтоб им затянули такие узлы на шее… Разве можно так издеваться над человеком?
— А сама? — не удержался от усмешки Степан, освобождаясь наконец от веревочных пут и поднимая над головой одеревеневшие руки.
— Что сама? — не поняла Ольга.
— Нахлестывала меня плеткой.
— А ты хотел, чтобы я тебя перед ними гладила по головке? Эх, Степа, Степа, боль моя! Ведь стегнула я тебя по–настоящему только два раза: за Андрейку, да за жизню мою непутящую.
— Это я почувствовал, — вздохнул Степан, неловко обнимая прильнувшую снова к его груди женщину. — Спасибо тебе.
— Поблагодарил, ровно за чашку щей в гостях, — вздохнула Ольга. — Неужели у тебя нет для меня других слов, поласковей? И обнял — как чурку какую… — она отстранилась от Степана.
— Прости, Оля, у меня голова кружится.. и во рту пересохло… целые сутки, считай, без воды.
Ольга вскинула на него синие, наполненные слезами и любовью глаза.
— Это ты меня прости… — проговорила она дрогнувшим голосом и, взяв его за рукав гимнастерки, подвела к коню. — Садись. В Змеиной балке нас поджидает Митро, он отвезет тебя домой.
— А ты разве не поедешь со мной?
Ольга покачала головой, камни в ее серьгах кроваво блеснули, отражая закатное зарево.
— Нет, мил–дружок Степушка. Дорога туда для меня заказана.
— Но тебе нельзя оставаться. Что ты им скажешь, когда спросят, куда я подевался?
— Скажу, застрелила дорогой или убежал в потемках.
— Но ведь не поверят.
— А… мне теперь все едино, — махнула рукой Ольга. Она помогла ему сесть в седло, сама, взявшись за стремя, пошла рядом с лошадью в наползающую с востока синюю сумеречь.
— Есть тут кто живой? — Дмыховская, наклонясь, чтобы не задеть головой за притолоку, шагнула через порог казачьей хаты, похожей больше на курятник, чем на человеческое жилье. Ей никто не ответил. Лишь шевельнулась сидящая на лавке возле стола долговязая фигура в грязной домотканой рубахе.
— Здоров, казак, — обратилась к ней незваная гостья, привыкая глазами к царящему в жилище сумраку и проникаясь сознанием, что фигура в сером — это и есть хозяин дома, если можно назвать домом ветхое сооружение из хвороста, обмазанное изнутри и снаружи унавоженной глиной, с земляным полом и единственным, наполовину заткнутым тряпьем окошком.
Хозяин что–то пробурчал в ответ, испуганно блеснув голубыми, как подснежники, глазами на вошедшую, и поспешно положил на стол кусок рыболовной сети, которую, по–видимому, чинил посредством челнока и суровой нитки.
— А где же твой сын? — спросила Дмыховская, обводя взглядом внутренность хибары и останавливая его на вросшей в землю русской печи, с которой глядел на нее во все глаза замурзанный мальчонка.
— А он вовсе не мой, — равнодушно ответил Кузьма.
— А чей же?
Кузьма пожал плечом:
— Шут его знает… Об энтом ты у ей спроси.
Хорош папаша, усмехнулась про себя Дмыховская, доставая из кармана конфету и протягивая малышу:
— На держи.
Мальчонка взял конфету и тут же стал освобождать ее от липкой обертки. «Ну и дух стоит!» — поморщилась женщина, скользнув взглядом по столу с остатками какой–то пищи в глиняной миске, и снова обратилась к мальчишке:
— Как тебя зовут?
— Андрейка, — с готовностью ответил мальчуган, в отличие от своего папаши доверчиво и благожелательно глядя на красивую, по–городскому одетую тетю.
— Хочешь, Андрейка, жить в городе? — улыбнулась она и, подойдя к печи, ласково взлохматила мягкой белой рукой Андрейкины спутанные волосы.
— Хочу, — не раздумывая ответил Андрейка, проникаясь к незнакомке ответной симпатией, но тотчас спохватился и виновато посмотрел на отца. — А папаня?
Дмыховская поняла состояние мальчишеской души.
— Папаня пока останется здесь, ему ведь нельзя бросить… дом, — подняв глаза к кривым слегам, удерживающим камышовую крышу, усмехнулась она. — А ты поедешь со мной. Мы тебя там прилично оденем, у тебя будет много друзей. Надеюсь, ты не будешь возражать, родитель? — повернулась она к сидящему в прежней позе Кузьме.
— Чего? — не понял тот.
— Да что я заберу Андрейку в Моздок. Не возражаешь, спрашиваю?..
Нет, он не возражает. Скорее наоборот: рад избавиться от лишнего рта. Это видно по улыбке на его заросшем редкой бороденкой иконописном лице. На вопрос, навещала ли их с сыном Ольга на новой квартире, Кузьма отрицательно покачал головой и оказал, что заходил лишь однажды Ефим Недомерок.
— Рупь дал, — похвастал Кузьма и с надеждой уставился на приезжую: может быть, и она осчастливит его хотя бы двугривенным?
— А сама Ольга не обещалась прийти? — спросила Дмыховская, почувствовав волнение от возникшей внезапно мысли: ведь мать рано или поздно должна прийти к своему детищу! Правду говорят, гениальное всегда просто. Чекисты с ног сбились, рыская по лесам и бурунам в поисках «атаманши Вольги» с ее бандой, а за ней, оказывается, и гоняться не стоит — сама придет, если за дело взяться с умом и терпением. Дмыховская даже руки потерла от пришедшей в голову счастливой мысли. В волнении закурила папиросу. В клубах дыма перед ее мысленным взором появилось лицо Степана, мужественное, волевое, с широко поставленными серыми глазами. Кажется, у нее теперь есть шанс утереть ему нос. Чтоб не воображал излишне. Она отмахнула от лица папиросный дым и вдруг увидела его глаза не в воображении, а на самом деле. Они смотрели на нее восторженно и удивленно с замурзанного детского личика. Какое поразительное сходство! Дмыховская почувствовала, как забилось под тужуркой сердце. Так вот почему он проявляет заботу об этом мальчишке! Может быть, он и банду до сих пор не ликвидировал, потому что щадит мать своего незаконнорожденного сына? Ну что ж, теперь она выведет его на чистую воду. Мы еще посмотрим, Степан Андреевич, кто из нас настоящий чекист.