— Нет, — ответил Кузьма, перебирая пальцами на столе рыболовную снасть.
— Что нет? — очнулась от своих грез заведующая охмадетом, забыв о чем спрашивала только что.
— Не обещалась, — проскрипел Кузьма, с умилением заглядывая в глаза женщине в надежде получить подачку. — Ефим рупь дал, оказал что от нее.
— Ах да… — Дмыховская достала из кармана кошелек с блестящими застежками, покопавшись в нем, протянула Кузьме рублевую бумажку. — А теперь давай его одежду, да мы поедем.
Кузьма, осклабясь, протянул ей чиненую снасть.
— Ты что это? — удивилась Дмыховская.
Кузьма продолжал ухмыляться.
— Одежа наша, у нас другой нет, — пояснил он. А Дмыховская с грустью подумала: «Дурак, а туда же — шутит».
Глава восьмая
Шалаш с удочками на плече шел с Терека. Мимо кишащего людьми базара, вдоль торговых ларьков и лавок старьевщиков, что расположились кривой шеренгой в тесном переулке между базарной площадью и «Эрзерумом».
— Как! — услыхал он возглас слева от себя. — Вы проходите мимо нашего магазина, когда в нем что–то имеется специально для вас?
Шалаш повернул голову: в распахнутой двери одного из магазинов стоял в подобострастной позе старый Мойше. Все в том же поношеном лапсердаке и бархатной, тоже изрядно потертой ермолке.
— Заходите, уважаемый, я–таки не забыл, что вашей милости требуется хорошее пальто. Там такая вещь, такая вещь! Ее бы носить царю, но, как вы знаете, у нас в России нет царя.
Шалаш замялся:
— Да зачем мне пальто? У меня, погляди, какая вопраца.
Мойше протестующе взмахнул длинными рукавами, словно хотел взлететь в небо или упасть в обморок.
— Что он говорит, этот уважаемый человек! Вы только послушайте, что он говорит! У него сын такой большой начальник, а он ходит в какой–то, простите за выражение, вопраце. Зачем же я не спал ночами, ломая голову над тем, где бы ему достать хорошее пальто, врагам бы нашим такие заботы?
Шалаш покрутил головой, заходя вслед за старьевщиком в его магазин: хоть и притворяется любезным старый спекулянт, а все равно слушать его приятно.
— Ну–ка снимайте свое веретье и примерьте вот это, — снял Мойше с вешалки драповое, совсем еще новое пальто и ловко накинул его на плечи клиенту. — Ого! Клянусь ослиной челюстью, которой Давид ухлопал Голиафа, эта вещь не треснет на вашей спине.
— Филистимлян, братка, а не Голиафа, — поправил иудея христианин, застегивая пуговицы на пальто и не без удовольствия принюхиваясь к исходящему от него аромату каких–то дорогих духов.
— Э… — прищурился торговец, — вам–то что за дело до нашего Писания?
— Да какое же оно ваше? — возразил бывший псаломщик. — Это же из Старого завета, а в нем черным по белому сказано, что Голиафа Давид поразил в глаз камнем из пращи.
— Пхе! — поморщился Мойше. — Может быть, и мусульмане скажут, что свой коран они придумали сами?
— А при чем тут мусульмане?
— При том, что заходит ко мне в магазин ингуш и говорит: «Салам алейкум».
— Ну и что?
— А то, что он думает, поздоровался со мной по–арабски, а на самом деле–по–еврейски. «Шелом алейхом» — это же взято, как и ваш Старый завет, из нашего Талмуда.
Шалаш не стал оспаривать приоритета христианской веры перед всеми остальными.
— Это не для нашего разумения, — сказал он примирительно, заботясь в данную минуту не столько об основах своей религии, сколько о содержании своего кармана, которое в связи с непредвиденной покупкой будет вынужден переложить в карман торговца. Как он и предполагал, содержимого оказалось недостаточно для уплаты за пальто, и пришлось прибегнуть к кредиту, благо, Мойше удовольствовался при этом небольшими процентами из уважения к покупателю и его сыну, «который–таки большой начальник».
Последний находился дома, когда Шалаш с обновкой в руках вернулся от владельца комиссионного магазина «Пиоскер и внук», Степан только что пообедал и, сидя в бывшем полицмейстерском кресле, читал газету. Голова у него по–прежнему повязана бинтом.
— Понял, батя? — повернул он голову к вошедшему в комнату отцу. — Волховская гидроэлектростанция еще только готовится к пуску первого агрегата, а мы уже в коммуне пустили свою на полную мощность. Постой, постой! — отложил он газету в сторону, — да ты никак с покупкой?
— Вот… — отец с виноватой улыбкой развернул перед сыном пальто. — Чтоб ты не говорил, что я в своей вопраце похож на побирушку.
— Давно бы так, — обрадовался сын. — У Марджанова покупал или у Гусакова?
— Нет, — смутился Шалаш, — там очень дорого…
— Значит, опять у Мойше? И сколько же ты отвалил за эти обноски?
— Да какие же это обноски? — запротестовал Шалаш, снимая с себя свой не то кафтан, не то свитку и надевая пальто. — Оно совсем новое.
— Не понимаю, — нахмурился Степан, поднимаясь с кресла и подходя к отцу. — И что за рабская готовность донашивать чужие, ставшие кому–то ненужными вещи? А вдруг оно ворованное? Или снято с убитого?
Шалаш испуганно перекрестился.
— Недавно в роще раздели нэпмана. Что, если это его пальто? Ты понимаешь, в какое поставишь меня положение, если на тебе опознает кто–нибудь свою вещь?
— Я ж того… не хотел, — засмущался Шалаш, поспешно снимая с себя приглянувшуюся одежину. — Так он же прицепился, как банный лист. Ну, хочешь я снесу его назад?
— Да нет, отнесу я его, пожалуй, сам, — возразил Степан, закуривая папиросу и заметно веселея лицом от какой–то, по–видимому, только что пришедшей в голову мысли. Потом он оделся и, завернув отцовскую покупку в мешковину, вышел из дому. Старый Журко видел в окно, как он положил сверток в бричку и, усевшись на сидение, что–то оказал ездовому. Тот сел рядом со своим начальником и взял в руки вожжи.
Спустя несколько минут бричка уже подкатывала к комиссионному магазину «Пиоскер и внук».
— Хвала всевышнему! — вскричал его владелец, выкатив глаза на старого знакомца. — Я уже и во сне не надеялся увидеть вас, уважаемый Степан Андреевич, дай вам бог всего, чего можно, и чуточку того, чего нельзя.
Степан усмехнулся в душе: вряд ли старому барыге нетерпелось видеть начальника ОГПУ во сне и тем более наяву.
— Вам что–то нужно продать? — продолжал светиться радостью Мойше, хотя в слезящихся глазах его сквозило противоположное чувство. Вы правильно поступили, что решили иметь дело со мной, а не с этим халамидником Рафой. Он одних только комиссионных сдерет тридцать процентов, а то и больше, содрать бы с него заживо кожу вместе с его краденой тужуркой. Как говорится в «Орхот цадыким»…
А Степан поморщился, вспомнив, как с него самого хотели содрать кожу бандиты.
— Что это такое? — вынул он из мешковины и бросил на прилавок пальто.
У Мойше сразу поползло лицо к его буланой, закрученной штопором бороде.
— Таки пальто, ваша милость, товарищ начальник, — проговорил он костенеющим языком. — Но если вы считаете, что для вашего родителя это дорого…
— Я спрашиваю, откуда оно у вас? — не смягчая суровости в голосе, снова задал вопрос начальник ОГПУ.
Мойше сделал попытку улыбнуться.
— Видите ли… я жестоко извиняюсь, но нашу фирму, как бы это вам сказать… не очень чтобы интересует, где клиенты берут свой товар.
— Зато это интересует нашу фирму. Кто вам принес это пальто?
Мойше страдальчески искривил лицо, словно готовясь заплакать.
— Вам это очень важно, да? — крутнул он бороду и снизил голос до шепота. — Но ведь он меня убьет.
— Ухлай?
Мойше вместо ответа сложил узловатые руки на груди и, подкатив глаза под лоб, выразительно вздохнул.
— Где он сейчас?
Мойше пожал плечами:
— Может быть, вы считаете, что он оставил мне свою визитную карточку? Об этом вам лучше узнать на Бешоромбаше или у Кривого Гургена в его подвале. Но прежде, я полагаю, вам, конечно, нужно получить обратно свои деньги, да? — с этими словами торговец, вздыхая и что–то бормоча себе под нос, направился к кассе, железному ящику, вделанному в стол. Но Степан остановил его.