—А вот энтова ты не хотел? — пьяно рассмеялся купец и вывернул в ответ волосатую фигу. — Ты обратись ко мне по всей форме: «Господин, купец второй гильдии, дайте мне, пожалуйста, десять рублей».
— Господин купец второй гильдии, дай мне, пожалуйста, десять рублей, — повторил Степан, словно попугай.
Неведов снова расхохотался.
— Так–то, брат Гордыня Бродягович, вышло по-моему. На, держи, — он достал из бумажника деньги, сунул в Степанову руку. — А теперь прощай... Хотя погоди–ка. Ведь нынче Велик-день, кажется. Дай–ка я с тобой похристосуюсь.
Хоть и противно целоваться с подвыпившим самодуром, но куда деваться от вековой традиции — подставил стиснутые губы к усам расчувствовавшегося богача.
— Христос воскрес.
— Воистину...
Купец трижды облобызал Степана, обдавая его запахом «Зубровки» и жареного барашка, затем вынул из кармана смятое яичко:
— Держи... Заходи при случае к Неведову. Приму, ей-богу, приму. Ну, прощай, большевик.
— Сапожник я.
— Один черт. Большевики, они ведь не среди купцов водятся, а среди вот таких, сапожников... гордых.
В это время к ним подковылял донельзя оборванный нищий и протянул грязную тощую руку.
— Тебе чего? — уставился на него Неведов.
— Господин купец второй гильдии, дайте, пожалуйста, десять рублей.
— Что?! — Неведов крутнул кулаком перед носом у попрошайки. — Я тте, скотина, покажу, как смеяться над Неведовым! Пшел прочь, пока не накостылял по шее!
Нищий, поняв, что маневр не удался, дал задний ход и резко сбавил уровень своих запросов.
— Господин купец второй гильдии, — повторил он менее уверенным голосом, — дайте, пожалуйста, десять... копеек.
— Счас я тебя, мерзавца! — купец нагнулся, делая вид, что ищет булыжник.
Тут уж нищий окончательно убедился, что его притязания на содержимое купеческого кошелька беспочвенны и решил за благо убраться подобру-поздорову.
— Пролетария голо... — проворчал ему вслед владелец магазинов, домов и мельниц, и, махнув рукой, свернул на боковую улицу. — Зайду–ка лучше к старику Дулуханову, он хвастался: вина из Тифлиса привез какого–то необыкновенного...
Степан, вытерев рукавом взмокший под шапкой лоб, вышел на главную улицу и только тогда перевел дух. Улица была широкая, немощеная, и, когда проезжал фаэтон или пролетка, целое облако пыли вырывалось из–под колес, медленно оседая на серых акациях, растущих по обе ее стороны и отделяющих проезжую часть от тротуаров, кое-где выложенных перед домами зажиточных горожан — крупной галькой или кирпичом.
Степан замедлил шаг. Чертов купец! Провалиться бы тебе в тартарары с твоими деньгами. Сзади донеслось многозначительное «кгм». Степан оглянулся, и неприятный холодок обдал разгоряченное сердце: придерживая саблю, за ним поспешал давешний полицейский. «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день» — подумал Степан и свернул в первые попавшиеся ворота. Остановился у куста нераспустившейся еще сирени, замер в напряженном ожидании.
— Цветиками интересуемся?
У Змеющенко — веселые, чертики в светлых глазах, под лихо закрученными желтоватыми усами—благодушная улыбка.
— Нет, клозетами, —стараясь придать голосу непринужденный тон, ответил Степан. «Вот сейчас врежу ему промеж глаз и бежать — пришла вдруг в голову шальная мысль, но состоявшийся вслед за тем разговор не дал ей осуществиться.
— Аль приспичило? — продолжал, улыбаться Змеющенко.
— Ну, а тебе -какое, собственно, дело? — озлился Степан. — Что тебе от меня нужно?
— Вроде сам не знаешь? — обаятельнее прежнего улыбнулся блюститель порядка и бесцеремонно протянул руку. — Давай половину.
— Какую половину? — оторопел Степан.
— Любую, какую не жалко.
— Да ты о чем?
— О неведовской десятке, о чем же еще.
У парня — словно гиря с шеи. Фу! Чтоб тебя черти забрали. Вон, оказывается, в чем дело...
— Да при чем здесь ты, господин начальник? Деньги–то дадены мне, — возразил он, подделываясь под тон городового.
— А кто тебя заставил их взять? — последовал контрвопрос.
Довод был настолько логичен и убедительно прост, что Степан от души рассмеялся и, не считая нужным затягивать разговор, вынул из кармана злополучную десятку.
— Вот только разменять ее нечем. Разорвать, что ли, надвое?
— Зачем разорвать? — полицейский снял с пшеничной своей головы фуражку с кокардой на черном околыше, вынул из–за дерматиновой подкладки свернутую вчетверо бумажку стоимостью в пять рублей.
— Вот мы и квиты, — улыбнулся он кротко и ребром указательного пальца разгладил в стороны усы.
«Неужели христосоваться полезет?» — ужаснулся Степан. Но обладатель усов лишь подмигнул ему круглым глазом, молодцевато отдал честь и, по-военному повернувшись, зашагал прочь со двора.