— Тебе чего? — спросил ктитор.
— Я к попу-батьке. Очень нужно, — ответил улыбкой на суровый взгляд церковного служителя Данел.
— Аль помирает кто? — высказал предположение ктитор, направляясь к двери служебной комнатушки, так называемой ризницы.
— Нет. Зачем помирает? — возразил Данел. — Совсем наоборот. Сын родился, понимаешь? Два сына: у меня и у него — товарищ там остался, — Данел ткнул папахой в сторону выхода. — Крестить очень надо, кунак.
— Только вас мне сегодня и не хватало, — проворчал церковный хозяйственник и пошел доложить священнику о непрошеных гостях.
Вскоре появился поп. Он уже успел снять с себя парчовое облачение и остался в синей шелковой рясе.
— Что ж ты, басурманин, в храм божий с кинжалом прешься, как какой–нибудь разбойник? — накинулся он на Данела, прокалывая его насквозь глазами-шильцами.
«Как на шампур насадил», —подумал Данел, а вслух сказал, нарочно ломая язык:
— Это, батька, форма такой, все равно как у тебя крест висит.
Стоявший поодаль ктитор фыркнул при этих словах, словно лошадь, которой попала в ноздри пыль.
— Что ржешь в божьем храме, каторжник? — метнул в его сторону гневный взгляд отец Феофил и снова набросился на осетина: — Сравнил, нечестивец! Крест — это символ веры Христовой, а кинжал — орудие смерти.
— Не сердись, батька, — смиренно попросил Данел, — у меня кинжал совсем-совсем маленький. Вон у него посмотри какой.
Священник оглянулся, следуя глазами за Данеловым пальцем: на левом притворе живописно красовался архистратиг Михаил в пурпурной кокетливой тунике и с огромным огненным мечом в руке.
— Уста твои суетное глаголят. Истинно сказал господь: «Глупый сын — досада отцу своему», — сморщился, словно от зубной боли, поп и перешел к делу: — Зачем пришел?
— Сына крестить привез.
— Угораздило же тебя на праздник. Приезжай в другой раз, сегодня не могу. Целый день на ногах, как проклятый. Спаси, Христос, — священник осенил себя троеперстием. — Вон даже голос потерял... Нет, нет, сегодня не могу. Ступай, сын мой, и да будет с тобой благословение господне.
— Батька! — взмолился Данел, от волнения покрываясь жарким потом. — Двадцать пять верст ехал. Целый день маленький без матки. Крести, пожалуйста, ради Христа, а, батька...
— Не могу, — поп направился к выходу.
— Эй, послушай! Вот держи мало-мало подарка, — Данел забежал перед попом, пытаясь всунуть ему в руку серебряную монету.
Колкие глаза «батьки» моментально оценили стоимость «подарка».
— Не могу...
Тогда Данел, задрав полу черкески, выхватил из кармана штанов рублевую бумажку:
— Теперь крести.
Поп тяжело вздохнул, показывая тем самым, как трудно жить на свете человеку с добрым сердцем, брезгливо взял из рук упрямого горца помятую бумажку, прихватил заодно серебряный полтинник и страдальческим голоском крикнул ктитору:
— Иннокентий! Тащи купель.
Подошел Кондрат, поклонился попу:
— Христос воскрес, батюшка.
— Воистину, сын мой. Ты–то зачем пожаловал?
— Казака окрестить привез.
— Откуда?
— Из Стодеревской.
— В такую даль перся. У вас же свой пастырь имеется.
— Приболел наш батюшка.
— Ну и подождал бы, пока поправится.
— А ежли за это время дите того... некрещенным, тогда как? Вот возьмите за труды, батюшка, — Кондрат протянул попу три рубля.
И снова святой отец вздохнул скорбно, принимая в сухие ручки сие недостойное по величине вознаграждение за проявленную доброту к своей неразумной пастве, и снова тонким голоском изрек приказание ктитору:
— Иннокентий! Налей в купель воды.
Отцы несвятые тоже вздохнули — от облегчения. Один из них прошептал другому на ухо:
— Ну, слава богу, уломали. А я ведь за деньгами бегал к Силантию, забыл взять у Параськи. Вот память дырявая, чума ее задави.
Только рановато настроились родители на веселый лад. Первым спохватился Кондрат.
— Батюшка, — подошел он к отцу Феофилу, — а как насчет имени? Я хотел бы...
— Как нареку, так и будет, — перебил его отец Феофил. — Когда родился, ребенок?
— Двенадцатого марта. Трофимом я желал бы назвать...
— Трофимом нельзя. Если бы он появился на свет божий шестнадцатого или восемнадцатого, тогда другое дело. Согласно же святцам быть ему Феофаном.