— Ты играешь на гармошке? — обрадовалась Ольга. — Я сейчас принесу, у нас есть.
Она вышла в другую половину хаты и скоро вернулась с гармонью в руках.
— На, играй, — протянула с улыбкой.
И словно сама радости ворвалась в хату луковского казака Силантия Брехова. Звонкая, стремительная лезгинка, казалось, вихрем пронеслась по комнате, огнем охватила и без того пылающие сердца.
— Ас-са!
Протиснувшись между столом и Степановыми коленями, Данел чертом выскочил на свободное место и пошел на носках сапог, весь напряженный, побледневший.
Ах, как хорош он был в эти мгновения! Голубые глаза его сияли одухотворенным светом. Грудь стала широкой и выпуклой. Смуглые, не по-мужски изящные руки то поочередно взлетали к газырям черкески, то, словно орлиные крылья, одновременно вскидывались на уровень плеч, как бы порываясь в небо.
«Орел и есть!» восхищенно думал Степан, глядя на старшего товарища и изо всех сил отбивая ладонями в такт пляске ладу.
Ольга выскочила в сени, схватила пустое ведро, опрокинула вверх дном себе на колени, как на бубне, выбила ладонями чеканную дробь.
Но уже склонился перед нею плясун, правую руку прижал к груди, левую развернул в сторону, круга. Не надо долго уговаривать казачку на пляску. Ноги давно уже в круг просятся. Кинула ведро-бубен в руки матери, грациозно изогнула над головой белую тонкую руку, поплыла лебедью, ловко увертываясь на ходу от налетающего беркутом партнера.
— Ас-са!
У черноусого Кондрата широко ходит грудь. Смородиновые его глаза мечут молнии. Он привстал над столом, шевеля тонкими ноздрями, готовый в любое мгновенье сорваться в этот кипящий страстными звуками и темпераментными движениями круговорот. И даже Силантий подбоченился, и его красное, рыжебородое лицо словно помолодело на добрый десяток лет.
Ай! Удержу нет. Кондрат с каким–то утробным стоном вскочил в круг, полыхнул пламенем черных очей в сторону кумы своей Матрены: «Выходи сей же момент!»
Взвизгнула, словно от восторга, гармонь. Еще дружнее зазвучали хлопки лады. Огненная струйка над лампадой метнулась из стороны в сторону и погасла. Уже не одна — две нары изнемогают в бешеном темпе кавказской пляски.
Такое Степан видел впервые. Плясал и он на «свята» [19] полечку и «Лявониху». Уж куда, казалось, лихо выделывал ногами. Видел, как орловские ребята отплясывают «барыню». — Но плясать вот так!
— Ходи в круг!
Каштановая Ольгина коса раскачивается перед Степаном. Васильковые, с блестящими белками глаза манят, завораживают. Эх, была-не была! С места пошел вприсядку: мы–де тоже не лыком шиты. Выпрямившись, выбил каблуками чечетку; втиснулся в круг пляшущих: — Ас-са!
А гармонь стонет, надрывается в приступе безудержного веселья. Виртуозной дробью вторит ей ведро-бубен. «Так делай!» — поощрительно подмигивает Ольга, изгибая руки и поочередно поднося их к вздымающейся под легкой кофточкой груди. И Степан повторяет ее движения, подражая жестам плясунов-джигитов и в то же время выделывая ногами несусветные выкрутасы. И хохочет вместе со всеми над своей евро-азиатской пляской.
— А ты бы хорошо лезгача плясал, если б поучился чуток, — сказала Ольга Степану, когда гармонь наконец смолкла, и вся хмельная компания вновь расселась за столом.
— Нет, отмахнулся польщенный ее словами Степан, — чтобы плясать, как ты, нужно родиться казаком.
— Куда там, — поджала губы казачка. — Будто казаки особые люди. Нам на вечере в женском училище учитель говорил, что казаки от мужиков произошли.
— Ну, это ты своему папане попробуй доказать, — засмеялся Степан, с удовольствием разглядывая соседку по столу. Ее грудь высоко вздымалась после бурной пляски. Узкое, бледно-матовое лицо светилось румянцем, словно фарфоровое блюдце, если посмотреть сквозь него на солнце.