|— Сокол мой! — Ольга вдруг порывисто обняла его за шею, на миг прижалась к широкой груди трепетным, обжигающим телом. — Да не в папаке дело, любушка... Дело во мне: полюблю, так все будет по-моему.
Девичье тело горячо и упруго. Гибкие руки сильны и ласковы. Голосу нее — такой, наверное, у русалки, что заманивает в речную глубь слабовольных путников: тихий, вкрадчивый, сладкий, как мед. А вокруг беззвучная темная ночь с непонятными, тревожными запахами. И небо — словно огромное сито, наполненное драгоценными камнями. Из него то и дело высеиваются пылинки-алмазы и, чертя в кромешной тьме огненно-голубые полоски, падают на спящую в глубоком сне землю. Не их ли находят потом старатели?
У Степана пудовым молотом забухало в груди, В голове закружилось — словно к выпитому вину добавил ковшик браги-медовушки. Бросил окурок и, не помня, что делает, обхватил девичьи плечи, прижал к себе — только косточки хрустнули под легкой кофтенкой.
Но, словно рыба-вьюн, выскользнула из объятий казачка.
— Не лапай! Не твоя, чать... — зашипела на распаленного парня дикой кошкой. — Привык на хуторах обниматься.
— Да ведь ты сама... — Степан глупо усмехнулся, крутнул над брошенным окурком каблуком — искры так и метнулись веером.
— Я сама — схожу с ума, — поднялась Ольга, прерывисто дыша и нервно одергивая кофту. — А ты не смей, понял?
В темноте приблизила к Степанову лицу широко раскрытые глаза.
— По Соне-засоне своей соскучился, да? Ее обнимаешь? — она вдруг схватила парня за уши, больно дернула, и Степан почувствовал, как щекотно стало его губам от прикосновения горячих губ казачки. Он не сразу сообразил, что произошло, а когда сообразил, Ольга уже быстрыми шагами уходила в горницу. «Наваждение какое–то», — покрутил головой молодой человек, одной рукой трогая горящие уши, а другой проводя по губам, на которых остался влажный отпечаток крапивно-жгучих губ взбалмошной девки.
Глава четвертая
Солнце не успело еще подняться и в полдерева, а Данел уже заторопился в дорогу: хорошо в гостях, но дома лучше.
— И куда ты, Данила, торопишься? — укорял его погрустневший с похмелья и от предстоящей разлуки Кондрат.
— Домой надо. Маленький уже целые сутки без матери, — вздыхал в ответ Данел, с благодарностью прижимая к газырям руку и склоняя курчавую голову.
Кондрат морщился, снова и снова брал полюбившегося ему осетина за локоть, удерживая от необдуманного поступка:
— Ну, чего ты там не видал на своем хуторе? Успеешь еще. Я вон тоже в гостях, а не еду домой сегодня. А что насчет матери, так чем моя Прасковья не мать? Да у нее молока, я тебе скажу, не только на двоих — на пятерых хватит. Гляди, чуток кофта не лопнет. А то не так? — повернулся Кондрат к хозяину дома Силантию.
— Звестно, так, — нехотя отозвался тот. И зачем Кондрат отговаривает этих оборванцев? Катились бы к себе на хутор и не мозолили глаза порядочным людям. Из–за них коня потерял: черт дернул в шашки играться. И как это ловко получилось у мужика: выбил шашку из рук, как у желторотого десятника [23]. Жалко отдавать коня, а придется: какой уговор ни есть, а соблюдай казацкую честь.
— На пустырь к роще сходим. Там народищу нынче будет, что на твоей ярмарке в Успеньев день, — продолжал уговаривать Данела Кондрат. — И девки на карусели покатаются. А то кума твоя, небось, такой штуковины и в глаза не видела.
И Данел не выдержал.
— Хорошо, ма халар Кондрат, — сказал он новому другу, — пусть будет по-твоему: пойдем в рощу, поглядим на людей и себя людям покажем, как говорил наш вахмистр Кузьма Жилин.
Во все время этого разговора Степан стоял в сторонке у плетня и, покуривая, наблюдал краем глаза за хозяйской дочкой. В лучах утреннего солнца она казалась еще красивей. Толстая коса, переброшенная через плечо, блестела, словно сплетенная из золотых нитей. Из–под таких же золотистых локонов, обрамлявших упругими завитушками белый лоб, светились синие-синие, как небо на закате особо ясного февральского дня, глаза. Когда эти глаза встречались с его глазами, чуть заметная улыбка трогала девичьи губы, свежие, как розовый бутон.
Хороша казачка! Стройная, белозубая. Не девушка, а само утро, раннее, весеннее. Утро жизни. Она без видимой причины то и дело входила и выходила из хаты, заглядывала во времянку, подбегала к Дзерассе и, смеясь, что–то шептала ей на ухо. Услышав, что гость-осетин согласился повременить с отъездом, чмокнула Дзерассу в щеку, затем сняла с собственной шеи нитку бус и решительно надела ее на шею зардевшейся от счастья девушки.
Странное чувство владело Степаном, когда он смотрел на эту красивую казачку. С одной стороны, она притягивала к себе, как притягивает магнит железные гвозди, с другой — отталкивала, как тот же магнит те же гвозди при одинаковой полярности: слишком яркая красота пугает подчас. Нет слов, очаровательна юная терчанка, но не слишком ли смело смотрит она в глаза мужчинам? Перед взором встал образ Сона, и Степан почувствовал, как потеплело на сердце, словно горячую ладонь положила ему на грудь степная красавица. Он вспомнил, как очерчивал мелом девичью ступню, как учил Сона с Дзерассой читать по-русски. «Я люблю маму», — водила Сона пальцем по книжной странице и краснела от чувства неловкости перед молодым учителем.