Отец крякнул, в волнении походил по хадзару.
— Круто берешь, сын наш, — сказал он спустя некоторое время. — Как дальше жить будешь? Каргинов прогнал, Холод прогнал. Я думал, деньги зарабатываешь в степи, а ты там с хозяйскими мальчишками драки устраиваешь. Совсем плохо. Через три дня начинается в Моздоке ярмарка. Хотел тебе рубашку купить, сестрам твоим платья купить. Э... с чем теперь поеду?
— Я принес деньги, баба, — поднял голову Казбек и вытащил из–за пазухи смятую десятку.
У отца резко изменилось настроение. Его голубые глаза засияли. Он взял деньги, молодцевато подмигнул стоящей рядом жене, не спускавшей с возвратившегося сына счастливых глаз.
— Слыхала, мать наша, какой смелый у тебя сын? Двоих побил! Клянусь прахом отца моего, Андиевы умеют постоять за себя. А ну, расскажи, ма хур, еще раз, как ты ответил этому старому кабану Холоду, будь проклят его род по седьмое колено.
Казбек повторил рассказ.
— Молодец! — похвалил его отец и разгладил в стороны усы. — Возьму тебя с собой в Моздок на ярмарку. Эй, наша дочь! — крикнул он весело черноглазой Млау, — принеси–ка из кабица графин, надо спрыснуть возвращение твоего брата.
Вот и попробуй предугадать, с какого боку подвалит тебе счастье. В Моздок на ярмарку! О чем большем можно еще мечтать на десятом году жизни. Ведь там, на ярмарке, чего только нет: и красивые глиняные свистульки, и резиновые чертики, и сладкие пряничные лошадки, и силачи в цирке. Все оставшиеся до Успенья дни Казбек только и думал что о предстоящей поездке в город, даже к Священному кургану не пошел с Басилом — не было охоты: какой там еще курган, если он с отцом и дедом Чора на ярмарку едет.
Наконец настало долгожданное утро. Жалобно простонали ворота, и нагруженная недавно обмолоченной пшеницей арба затараторила о чем–то разомлевшей во сне дороге своими расшатанными колесами.
— Ачу! — шлепнул вожжой вислопузого Красавца сидящий на мешке Казбек, жалея, что не видит его в этот момент Басил — лопнул бы от зависти. Дрыхнет, поди, на своих нарах и не чувствует даже, как кусают блохи. Казбек и сам не чувствует их укусов, когда спит: за день так набегаешься с мальчишками, что потом ночью хоть из пушки стреляй над ухом. Спасибо матери, разбудила сегодня вовремя.
На дворе еще не рассвело. И если все же видна дорога и плетень Бимбола Бицаева, так это потому, что их освещает месяц. Он тонкий, как серп, которым мать жнет траву для коровы, и бледный, словно сопливый Бето Баскаев, перенесший какую–то болезнь. Месяц поднимается все выше и выше, а вслед за ним из–за сакли Чора расползается по небу алая, как маки в степи, заря. Сам Чора шагает между арбой и отцом, его круглое узкоглазое лицо светится розовой от зари улыбкой.
— Наш брат, — говорит он отцу, — ты забыл сказать молитву перед дорогой.
Отец удивился. Это было заметно по тому, как у него взметнулись к папахе брови.
— Разве ты не стоял рядом со мной в сакле, когда я говорил молитву?
— Ты говорил одному только богу, — возразил Чора, — но ничего не сказал его помощникам-святым. Уастырджи обидится, не пошлет нам счастливой дороги.
— Гм... — Данел в замешательстве почесал у себя под бородой. — Если я иду с просьбой к нашему старшине в Пиев, то при чем тут его писарь?
— А при том, что если писарь не захочет, то тебе и сам атаман Отдела не поможет.
— Ты правду говоришь, — согласился Данел и, остановив Красавца, снял папаху. — Святой Уастырджи, покровитель воинов и путников, обратил он равнодушный взор к выползающей из–за края земли малиновой макушке солнца, — очень прошу тебя: сделай, пожалуйста, так, чтобы дорога наша была легкой, а торговля удачливой, чтобы, продав зерно на ярмарке, мы могли приносить тебе жертвы и прославлять твое имя. Оммен.
— Оммен! — одобрил дипломатическую молитву родственника Чора. А Казбек нетерпеливо заерзал на мешке с зерном: ну, чего так долго молятся эти взрослые? Так и на ярмарку опоздать можно.
Многолюдно сегодня на степной дороге. Чем ближе к городу, тем больше народу движется по ней: на телегах, тачанках, бричках и просто пешком. И жарко очень. Солнце еще не поднялось и на треть своего небесного пути, а уже на дороге от духоты и пыли дышать нечем. Кого только здесь нет, на этой дороге! Широколицые, с глазами-щелками на коричневых лицах калмыки восседают на верблюдах и равнодушно поглядывают по сторонам. Из–под широких верблюжьих ступней, словно вода, брызжет на придорожный бурьян горячая пыль. Разодетые в тройки с чужого плеча чернобородые цыгане садят на передках своих возов-фургонов библейскими патриархами. На темных скуластых лицах блестят огромными белками, плутоватые глаза да ядреные, как зерна, в кукурузном початке, зубы. Худой, как виноградная лоза, ногаец, с широкой шапкой на голове, в необыкновенно грязной рубахе с зашитым раз и навсегда воротом и в опорках на тонких, как палки, ногах лежит в арбе, предоставив лошади регулировать скорость своего движения.