— Эй, отвали в сторону!
Это мимо арбы с дремлющим ногайцем промчалась тройка вороных коней, запряженная в такую же черную, блестящую лаком тачанку. В тачанке, сдвинув, на глаза белый чесучевый картуз, подбоченился помещик-тавричанин. Молодцеватый кучер, оскалив в озорной улыбке зубы, свесился с передка тачанки и с наслаждением вытянул кнутом ногайца по его линялой рубахе. Тот взвился над арбой потревоженным ужом.
— У, яракал! [12] Зачем твоя бьет?
Но тройки уже и след, простыл.
— За что он его ударил? — спросил Казбек у присевшего на арбу деда Чора.
— А так, ни за что, — ответил Чора. — Ради шутки.
— За такие шутки убивать надо! — сверкнул глазами Казбек, вспомнив, как с ним самим «шутили» возле чабанской гарбы Холодовы внуки.
Особенно много народу собралось у переезда через железную дорогу, по которой бегает туда-сюда паровоз, недовольно отдуваясь и пронзительно свистя. Над переездом протянута длинная жердь — шлагбаум. Ее держит за веревку сердитый дядя в форменной фуражке и с разноцветными флажками в руке.
— Ну куда ты, станичник, прешься? — кричит он казаку, лошадь которого надвинулась грудью на полосатую жердь. — Аль тебе жизня надоела?
— А что в ней хорошего, в жизни? — спрашивает в свою очередь у железнодорожника казак. — Пока молод — дурак-дураком, а как малость поумнел — на кучки [13] пора. Все тлен на этом свете. — Он поворачивается к сидящей позади него молоденькой девушке-казачке: — Думает, чертов кацап, што ежли он с флажком, так и дюже важнющая птица.
— Да не связывайтесь вы с ним, папаша, а то рассерчает не дай бог, не пропустит вовсе, — шепчет казачка в ответ и поправляет узкой загорелой рукой выбившиеся из–под платка волосы.
— А я и не связуюсь, нужон он мне больно...
«Ворчливый, как Бехо Алкацев», — подумал Казбек о казаке, разглядывая на его возу поклажу — накрытые рядном сапетки с торчащими между прутьями индюшиными головами.
— Талды-балды, — сказал индюкам Казбек «по-индюшиному» и показал язык.
— Не дразни птицу, — сказал родитель и стукнул кнутовищем по пыльному лапуху своего отпрыска.
Казбек втянул голову в плечи, ожидая повторного удара, но его не последовало.
— Великий боже! — услышал он радостный возглас и в следующее мгновенье увидел, как отец кинулся с поднятыми руками к стоящему впереди возу.
— Ма халар Денис! Да быть мне жертвой за тебя, — прижался он щекой к щеке хозяина воза. — Какому святому я должен поставить свечку за такую хорошую встречу! Ты тоже едешь на ярмарку?
— Надо же, какая хреновина! — покрутил кудлатой головой казак, названный Денисом. — Как говорит наш дед Хархаль: «Ты его ждешь с гор, а оно снизу подплыло». Годков, небось, пять не видались с тобой, брат Данила. Аль помене? Богомаза нашего помнишь, Тихон Евсеича? Пришел надысь из заключении. Худой, как шкилет, еще худее меня. Про тебя интересовался. А что я ему скажу, ежли тебя с тех пор не видел вовсе. Кто зна, можа, ты сам сидишь за буквы теи... Меня ить тоже таскали в Моздок к приставу. «Зачем, — спрашуеть, — к машинисту ездил?» «Яичков, — говорю, — отвез хорошему человеку, ваше благородие, за то, что излечил от болести». «Знаю, — кричит, — ваши яички!» — и в нос мне сует энти самые буквы. Думал — каюк: загремлю вместе с богомазом в Сибирь. Да бог миловал. Поорал, потопал ногами и отпустил домой, чтоб он так топотал перед своей смертью.
— Какие буквы? — спросил Данел.
— Да из иконы, что тебе тогда богомаз на Крещенье дал. Минька Загилов нам с Кондратом обо всем рассказал апосля. Ну так вот... Весной тринадцатого прикатил этот самый пристав к нам в Стодерева и давай со своими помощниками ковырять землю возле богомазовой фатеры. Буквы, стал быть, искали.
— Ну и нашли?
— Чуток нашли.. Тихона Евсеича посля того в моздокскую тюрьму отправили. И вот ты погляди, как везет иным людям, — Денис завистливо покрутил головой. — Сам, можно сказать, сгинул, а память о себе в народе оставил.
— Какую память?
— А такую. Дереву, тую самую, под которой нашли энти буквы, с той поры «богомазовой» зовут. Ей-инстинный Христос, своими ушами слыхал, так и говорят: «Пойдем, Нюрка, посидим под богомазовой акацией». А ты говоришь...
Денис вздохнул, снял с головы шапку и отер со лба рукавом чекменя обильно выступивший то ли от жары, то ли от огорчения пот.