— У тебя, ма халар, тоже память есть, — прищурился Данел.
— С чего ты взял? — встрепенулся Денис.
— А ирдань, в которой ты крестился зимой, разве не назвали твоей фамилией?
— Как же, назовут — подставляй карман шире, — болезненно усмехнулся Денис. — Весна пришла, лед снесло к ядреной матери — и нет ее, ирдани. Зря только муки терпел... Или взять арбузы... Всех задарма наделял семенами: сажайте, мол, люди добрые, — не жалко, только называйте арбузы «невдашовскими», сорт, дескать, такой. Так что ж ты думаешь, и с ними мне дюже не повезло.
— Да ладно бы вам, папаша, рассказывать про всякое. Неинтересно ить, — поморщилась казачка.
— А ты не ладняй к стенке горбатого и не встревай в мужской разговор, — огрызнулся отец, и дочка недовольно отвернулась в сторону.
— Год, что лича, выдался дурной или сглазил кто мои арбузы, — продолжал Денис свой грустный рассказ, — а только повырастали они у всех с хренову душу: корявые, желтые, сморщенные — страм один, а не арбузы. Как–то встрела меня Недомеркова Агафья. «Чтоб тебе, Денис, такая смерть была, как эти арбузы», — говорит, а у самой губы трусются. Это мне, стал быть, вместо благодарностей...
В это время поднялась полосатая жердь, и тележный поток хлынул через железнодорожный путь. Затарахтели по деревянному настилу колеса, зацокали копыта, зазвенели на мохнатых шеях верблюдов медные колокольца.
— Кондрат тоже приедет на ярмарку? — крикнул Данел вслед Денисовой телеге.
— А то нет, — обернулся Денис. — Только он, должно быть, на станцию поначалу завернет.
— Зачем на станцию?
— Там наших «крестиков» [14] седни на войну провожают. Я ить тоже сейчас туда: надо проводить кума свово Ивана Бучнева. Он хучь не казак, а тоже человек. Но! Холера тебе в бок, — прикрикнул Денис на лошадь и взмахнул кнутом.
Данел вернулся к арбе.
— Завернем и мы на станцию, — оказал он своим спутникам.
Первое, что бросилось в глаза Казбеку при въезде на запруженную людьми и телегами привокзальную площадь, — это большая красочная картина, наклеенная на стене вокзала. На ней изображен донской казак с Георгиевским крестом на груди и длинной пикой в правой руке, на которой, как шашлык на шампуре, нанизаны скорчившиеся немцы в железных с высокими шишаками шлемах. Перед картиной стояло несколько пожилых бородатых солдат с крестами вместо кокард на фуражках. Они хмуро поглядывали на бравого казака и вели между собой неторопливый разговор.
Казбек прислушался.
— Похоже, не мы его, а он нас на пику вздрючил, — говорил один, бросая косой взгляд на лихого донца.
— И когда только кончится эта проклятая война? — вздохнул другой солдат. — Двух сынов проводил на фронт, теперь самого взяли за жаберья. Ну какой из меня вояка, когда у меня коленки скрипят от старости?
— А вот германец смажет тебе коленки ружейным салом, будешь скакать как молодой конь, — засмеялся третий.
— Думали, царя сбросили — шабаш войне, а оно, гляди, как повернуло. «До победного конца!» — кричал даве тот плюгавый, — снова заговорил первый. — Эх-ма! Люди сегодня на ярмонке веселиться будут, а нас, как баранту, — на убой.
— Да разве нынче — ярмарка? Жалость одна, поглядеть не на что. Вот до войны — это была ярмарка...
Скучный разговор. Казбек обвел глазами площадь: ого, сколько народу — и военных, и штатских! Стоят кучками у подвод, сидят на лавках и сундучках. На площади, на перроне, в привокзальных сквериках. Одни смеются, другие плачут, третьи пляшут «наурскую» или поют хрипатыми голосами под рыдающую гармонь:
— Да на кого же ты нас, родимый, спокидаешь?! — вырывается из толпы припевом к этой песне тонкий, надорванный горем женский голос.
— Тише, граждане!
Казбек оглянулся: из дверей вокзала выскочил офицер и протянул руку в сторону от себя.
— Ррота! — рявкнул он весело, — в две шеренги становись!
Солдаты, втаптывая на ходу окурки и поправляя ремни, нехотя выполнили команду.
— Смирррно! — еще звонче гаркнул офицер, — Напррра-аво! К вагонам шагом марш!
Солдаты вразнобой ударили подошвами сапог о пыльную землю и заколыхались в проходе между вокзалом и сквером.
— Прощай, Иван! — крикнули из толпы провожающих, и Казбек узнал в крикнувшем того самого казака, с которым разговаривал его отец на переезде.
— Да на кого ж ты нас, родимый, спокидаешь! — рванулся ввысь душераздирающий женский вопль, и толпа провожающих хлынула вслед за «родимыми».
Казбек, подхваченный этой живой волной, выкатился на твердый и гладкий, как молотильный ток, перрон и замер перед поездом, который своими распахнутыми настежь вагонами-теплушками напоминал длинное многоротое чудовище, приготовившееся проглотить всю эту разношерстную людскую массу.