Когда добираемся до района, я остаюсь ждать Мурика на той самой скамеечке у подъезда, на которой погиб Адик. Мы, к сожалению, не обращаем никакого внимания на стоящую у соседнего подъезда «Волгу» с тонированными стёклами. Мурик не заставляет себя долго ждать, ему самому не терпится осуществить свой дерзкий план. Вскоре он выходит из своего подъезда с таким сияющим видом, что становится ясно, что ствол у нас есть. Он переоделся в какие-то старые отрепья, чтобы быть как можно менее узнаваемым. Меня самого уже начинает пробирать возбуждение, хотя героин и даёт нам необходимую для дела отрешённость и хладнокровие. Но когда мы отходим от подъезда и идём по открытой части двора, из «Волги» выскакивает двое человек в кожаных куртках, которые орут нам:
— Эй вы, стойте и не вздумайте бежать, шмаляю я метко, без ног останетесь.
При этом из противоположного подъезда к нам бегут наперерез ещё двое. Нас быстро при понятых обыскивают, забирают у Мурика пистолет, составляют протокол и запихивают в «Волгу» — Мурика с собой в салон, меня в багажник. Однако, несмотря на то, что нас повязали в Бостандыкском районе, нас увозят в Семиреченский РОВД.
В КПЗ я провёл трое суток на жестоких кумарах. В первый день, когда меня вели на допрос, моего следака внезапно куда-то вызвало начальство. Он быстро крикнул своему коллеге, хачику, из соседнего кабинета посмотреть за мной и умчался, не слушая трёхэтажных матов со стороны последнего. Мент оставил меня в коридоре. Поскольку меня морозило уже не по-детски, я невольно, сидя на скамейке, подтянул ноги, попытавшись свернуться в позе эмбриона. Как назло в этот момент хачик вышел глянуть, что я делаю. Увидев меня в таком виде, с ногами на скамейке он рассвирепел. Он начал запинывать меня по самым больным местам прямо в этом коридоре, потом, выплеснув злость, он схватил меня за шкварник и втолкнул в кабинет. Там он поставил меня к стенке с руками за спиной и велел смотреть в стену и не вертеть головой. Не вертеть головой я не мог, уж слишком соблазнительным был знакомый, родной запах сырой картошки, уксуса и дыма. Я обернулся. Мент сидел на кортах и держал в руке «дрова», зажжённую газетку. На стуле мента сидел зэк. Он тщательно просушивал опиум на черпаке. На столе стояла бутыль с ангидридом и небрежно завёрнутый целлофановый свёрток с темнеющей внутри него коричневой массой. «Грамм 25 будет», прикинул я на глаз. Вслух я лишь мечтательно протянул: «Щас бы хоть третьячком подлечиться». Мент резко обернулся, побагровев от такой наглости, и, ей богу, кинулся бы на меня тут же, если бы зэк не остановил его: «Тише, тише», мол, не дёргайся, дрова держи. И мне: «Да на третьячок здесь уже и у самих в хате желающих хватает». Я понимал, что мне совсем незачем просить у кого-то третьяк, влезать в долг и всё такое. Это просто из меня моё состояние говорило, вырвалось, скажем так. Мент тем временем, уже не стесняясь меня, с каким-то странным сладострастием приговаривал: «Вот, это хорошая ханка, без крови, без кирпича, без какао, без хуйни всякой, чистая. Тут тебе ещё туда пронести хватит, загреешь там если что».
На второй день меня отвели на допрос к моему следаку. Там было несколько ментов, и всех их интересовало откуда ствол. «Я же вам говорю», повторял я им, «не знаю я ни про какой ствол. Пришёл к другу, вы меня арестовали — откуда мне знать, что за ствол?». Били слабее, чем тот хачик в коридоре — получить по фанере от ментов, это же за положняк, проформа у них такая. У меня такое даже в Циньгуне было, менты ведь везде одинаковые. Хуже было, когда пришёл тот хачик с Муриковским стволом, приставил мне его к голове и начал шипеть мне в лицо всякую галиматью. Потом оказалось, что это так, для развлечения, ничего им от меня по сути уже и не надо было. В тот же вечер из соседней камеры мне крикнули, что делюха на Мурика уже пришла из прокуратуры с санкцией, а его вместо СИЗО увезли в больничку с разорванной почкой. Расчёт ментов не оправдался, поэтому они и озверели. Дело в том, что родители Мурика уже давно эмигрировали в Башкирию, и некому было въехать за него деньгами, нечего было с него поиметь, а на мне при обыске не было никаких запретов, даже завалящей дозы героина, потому что мы уже укололись у их друга Рашида. На третьи сутки одному дедку из нашей камеры передали курочку и пачку переломанных напополам сигарет с отломанными фильтрами. После двух суток голодухи мы с наслаждением умяли мясо, оставив только косточки — «погрызть назавтра» и закурили. По истечении этих суток меня выпустили на все четыре стороны.