— Что тебе сказать, Витторио. Ты, конечно, не первый от кого я слышу это. Ясно, что он — чудовище. Я всё никак не могу решить для себя — те жизни, которые спасаются благодаря ему, его коммуне, могут ли они быть поставлены на чашу весов и искупить эти его поступки?
— Я думаю, что нет, Альберто. Но я жертва, поэтому так говорю. Ты не представляешь себе, что я перенёс, это у меня шрам на сердце на всю жизнь. Но я не боюсь его, он ещё обо мне услышит!
— Уезжаешь?
— Да, конечно! Завтра первым же поездом. Я тебя почему позвал — хочу тебе оставить эти дубликаты ключей. Возьми эти ключи — вдруг они тебе пригодятся. Никто из тех, кто сейчас находится в центре, не знает про эти дубликаты.
— Спасибо тебе большое, Витторио! От души! Пусть тебе сопутствует удача!
— Мы ещё поборемся, Альберто…
Я добиваю бутылку и спуливаю её в один из зияющих провалов огромного окна. Мы расходимся по своим кельям.
Уже через неделю мы услышали новости. Их не мог от нас скрыть никто. Они шли по всем тележурналам, о них писали во всех газетах. Витторио написал заяву против Дона о сексуальных домогательствах и насилии. На следующий же день к нему присоединилось ещё шесть человек. Дон только отмахнулся: клевета малолетних наркоманов, не выдержавших тягот коммунитарной жизни, не захотевших завершить реабилитационную программу. Однако ещё через месяц, количество заявлений начало расти как снежный ком, достигнув пятидесяти, в основном от жертв, перенесших сексуальное насилие и отбывших в коммуне полную программу.
Крайне правые встряхнулись по всей стране. Мауро Каспарри из пост-фашистского «Национального альянса» организовал по стране «Claudio Day», «день солидарности с гражданским героем нашего времени», к этой инициативе незамедлительно присоединилась «Avanti Italia!». Бернаскони во всеуслышание заявил: «Дон, я с тобой! Скажи мне, что я должен делать?», растиражировав это заявление по всей своей медиа-империи. Страна раскололась во мнениях, «правые» объявили открытое по делу Дона следствие происками левоцентристов против знаковой фигуры их движения, последнего колосса традиционной Италии. «Кого слушать? Это же шваль, наркоманы, отбросы общества, им нельзя верить!», говорили обыватели на улицах и в кафе. Сам Дон Клаудио, для того чтобы отвести от себя подозрения и замести следы, сделал ещё более громкое заявление: «Скандал вокруг священников-педофилов в США был искусственно раздут известными кругами. Я считаю, что Ватикан сделал ошибку, приняв на себя ответственность и выплатив компенсации. Истина заключается в том, что из Соединённых Штатов идёт еврейско-масонское наступление, кампания, направленная на дискредитацию Римско-католической церкви». Напрасно — все знали, что в самом Ватикане его уже давно не жалуют, и кто знает почему.
Вероятно, я выбрал не самый удачный момент, чтобы напомнить о себе. Я позвонил Дону, сказать, что завершил трёхлетнюю программу, но вначале у меня создалось впечатление, что он не понимает о чём я говорю.
— Чего ты от меня хочешь?
— Дон, я закончил программу, мне пора выходить, строить нормальную жизнь, искать свою Судьбу.
— Да о чём ты говоришь? Куда выходить? Куда ты собрался? Да сделай ты хоть один шаг за пределы коммуны, тебя сразу же арестуют, и ты прекрасно знаешь, как с тобой будут обращаться карабинеры. Придётся тебе ох как несладко — за последствия я не ручаюсь! Ты горько пожалеешь. Ишь, собрался. Ты за мой счёт здесь три года жил, думаешь я тебя теперь хоть когда-нибудь выпущу? А если не боишься карабинеров, то советую вспомнить о Сан-Патриньяно, — сказал он, намекая на известный случай в другом центре, где пойманного беглеца свои же посадили на цепь в сарае и избивали в течение двух суток, пока он не умер. А Дон всё не унимался. — Ты понимаешь, что ты мне своей жизнью обязан, неблагодарная свинья?! Зря что ли я тебя здесь держал всё это время? Это я теперь твоя Судьба. Сиди себе и жди пока я улаживаю вопросы с твоим правительством, потом поедешь в Лавразию, и я назначу тебя Первым Ответственным. Или нет… Подожди… Вот, что не буду я открывать центр ни в какой Лавразии, ни в какой России… Вы все, советские, чересчур строптивый и глупый народ! Головы у вас у всех чересчур твёрдые! Вот, что! Лучше отправлю-ка я тебя в Калабрию! Помнишь ту деревушку на Аспромонте? — громогласно озвучил он новую гениальную идею. Я помнил. Это было высоко в горах, из той деревушки сбежала вся молодёжь, остались лишь старики, говорившие на древнегреческом и с трудом понимавшие по-итальянски. В поросших густой чащей горах вокруг, рыскали только дикие звери и «ндрангета», прятавшая и казнившая там похищенных за выкуп людей. — Так вот, я воскрешу её! Я устрою там первый семейный центр! Прообраз града божьего! А тебя я женю! Выберу бывшую наркоманку из женского центра, и женю! И отправитесь вы строить мой град божий! Знаю я, ты хочешь трахаться, вот и всё чего тебе надо… Если у тебя и была девушка, забудь о ней — два одиночества не создают даже одной маленькой любви! А сейчас оставь меня в покое, — и он бросил трубку. Разговор был окончен, раз и навсегда.