Время до поезда убивали, болтаясь по городу. Кому-то может показаться смешно, но, благодаря Достоевскому, у меня в третьей четверти были круглые пятёрки по литературе. Все ровные пацаны знали, что на лит-ре я могу занять время, подняв руку и зарядив на полчаса телегу за этого писателя, его мысли, его персонажей. Поэтому все эти дворы-колодцы, проспекты — Майорова, Римского-Корсакова, Невский, канал Грибоедова, Пять углов, улицы Герцена, Дзержинского, Маяковского, Гражданская, Казначейская, Пржевальского, Кокушкин мост, Сенная площадь, Васильевский остров, Крестовский, Тучков мост, Петроградка, бесконечность Большого проспекта — всё это мне о чём-то да говорило. Бередящие душу письма Макара Девушкина, бредовые сны Раскольникова, в ужасе отшатывающаяся от топора полоумная Лизавета, сестрица старухи-процентщицы, ангельская доброта Сони Мармеладовой и отвратительное самоуничижение её папаши, святая простота князя Мышкина, фатальная страстность Настасьи Филипповны, угрюмое мужество Рогожина… Все эти причудливые персонажи, удивительные, подчас фантасмагорические перипетии сюжетов… Я расчувствовался, конечно, и начал грузить Федяна на эту тему, но он слушал с отсутствующим видом. Такой непробиваемый тип, честно говоря, когда ему надо, уходит в себя полностью. «Стало быть и тогда Солнце здесь так светило!», внушал я ему свои мысли словами Раскольникова, на что он безаппеляционно заявил, что его абсолютно не интересует и никогда не интересовало, что там творилось в воспалённом воображении эпилептика, который катал в покер и строчил книжки, чтобы поднять бабло. И опять замолчал…
От жратвы мы разумно воздерживались. Тот короткий промежуток времени, на который мы отрубились на вокзале, всё-таки в какой-то мере помог нам восстановить свои силы. Их хватило, наверное, ровно до поезда, потому что в свой вагон мы залазили уже никакие. С непередаваемым чувством облегчения я бросил свои кости на верхней полке. Федян остался снизу, а потом вообще потихоньку свалил в другой конец вагона, чтобы заобщаться с проводницей, маленькой, крепко сбитой блондинкой, где-то лишь на пару лет старше нас. Ему никак не давало покоя то, что у меня в Москве вышло с Настей, что я его так бессовестно опередил.
Несмотря на усталость, сон почему-то никак не хотел приходить, и я разговорился с соседом, высоким, черноволосым парнем, Коляном. Он оказался местным вильнюсским. Недавно отслужил где-то в Средней Азии, в наших краях. У него остались очень хорошие впечатления от местных людей, может быть даже слегка преувеличенные. А может это из-за контраста со своими земляками. «Лабусов», как он их называл, он терпеть не мог, просто на дух не переваривал, даже не знаю почему.
То, зачем мы едем в Вильнюс, он не совсем чётко понял. В его глазах мы были бродягами, а это слово он произносил с уважением. Сказал, что с радостью покажет нам город и что у него нам запросто можно будет перекантоваться. Так, пока Федян крутил свои беспонтовые шашни, я нашёл нам вписку. В конце концов, под ставший уже родным стук колёс я провалился в тяжёлый, глубокий сон.
Расталкивал меня Колян. «Вставай, братуха, приехали. Твой кент уже на улице». Федян с нашими сумками действительно уже стоял на перроне в предутренних прибалтийских сумерках. Судя по его роже ушедшего в себя мыслителя, можно было подумать, что ничего у него с этой проводницей не срослось. Но, на самом деле, вполне может быть, что что-то и получилось, по нему всегда трудно сказать. Мы закурили и потопали по направлению к выходу в город.
У Коляна дома интересно оказалось — чисто, аккуратно, всё по полочкам. Больше всего меня прикололи окна, я нигде таких не видел — их можно было открывать просто, как наши, или, повернув ручку, так, что сама рама, приоткрываясь сверху, повисала вниз. Хитрая канитель. Колян сказал, что, говорят, за границей в большинстве домов окна такие. «А ты сам был за границей, Колян?», пошутили мы. За границей нам с Федяном побывать, конечно, не придётся, думали мы. Это только если в Москву куда-нибудь поступить, а для этого, по крайней мере, учиться нормально надо было.