Ты не прав, Леви, потому что там, за дверью, ему ничто не угрожает.
Судорожно вдыхаю, переплетая пальцы и сжимая их сильно-сильно, чтобы душевная боль ушла и заменилась на физическую — пусть меня будет ломать, рвать на куски, перетирать в порошок, но неконтролируемое желание убить Господина исчезнет. Боже, просто пусть оно исчезнет. Разве я многого прошу?
— Он ведь приедет? Я должна увидеть его.
— Должна или хочешь? — подозрительным тоном спрашивает Леви, а я совершенно теряюсь, не зная, что ответить. Хочу, до ужаса просто, потому что по-настоящему соскучилась, несмотря на то, через что мне пришлось пройти на рабовладельческой площадке Юджина. Но ведь я справилась, а Рэми выгнал меня лишь потому, что хотел защитить, доверив тому, кого считал истинным другом. Во только Юджин… Юджин сам стал жертвой.
Молча смотрю на Леви, ожидающего ответа, и пожимаю плечами, больше не желая продолжать разговор. Наверное, было бы проще рассказать про странный шепот в моей голове, но я не могу сформулировать мысли, постоянно ускользающие и будто прячущиеся от чужого внимания. Такое ощущение, что они предназначены только для меня, этакий коварный секрет, страшная тайна за семью печатями, которая откроется только тогда, когда сердце Господина умрет.
Я схожу с ума, видимо.
На улице усиливаются стоны ветра, а наш диалог с Леви заканчивается моей усталой улыбкой.
— Хочу, — медленно встаю со стула и также медленно, не произнося больше ни слова, покидаю гостиную, чтобы спрятаться в своей комнате и вновь предаться ожиданиям. День, второй, третий — мне нужно набраться терпения и Рэми обязательно приедет. Как всегда идеально красивый, уверенно грациозный, он зайдет в мою комнату и медленно подойдет к кровати, на которой я лежу. Наверное, он проведет ладонью по моей щеке и, быть может, даже улыбнется, той тихой и едва заметной улыбкой, которую за время, проведенное с ним, я научилась различать. И, несмотря на то, кем он является, в нем несомненно есть что-то хорошее, уже привычное и родное, то, чего я отчаянно боюсь потерять.
Придется.
***
Эта ночь воистину ужасна: ураган, начавшийся еще вечером, вынуждает меня проснуться и со страхом вслушаться в завывание ветра, от которого дрожат рамы и где-то внизу слышится жуткий стук, похожий на хлопанье окна или дверей, распахнутых непогодой. Я могла бы встать с постели и посмотреть, что случилось, но холодный пронизывающий до костей страх сковывает тело, и я, не моргая, вглядываюсь в темноту и молю Бога, чтобы этот проклятый шум прекратился. И он действительно прекращается, заменяясь на какую-то жуткую тишину, пропитывающую каждый уголок дома и съедающую вой ветра, вдруг замолчавшего и прекратившего стучать в окна дождевыми каплями. Теплое одеяло, в которое я вцепляюсь пальцами, перестает греть, и меня бьет крупная дрожь, когда после надрывного затишья внизу раздаются вполне живые и настоящие звуки. Мне даже кажется, что я различаю шаги, неторопливые, тихие, постепенно приближающиеся к лестнице.
Ступенька за ступенькой, шаг за шагом, и мое бешено стучащее сердце, гулким эхом отдающее в висках. Голова шумит оттого, с какой силой оно начинает гонять кровь, и я в мгновение оттаиваю, чувствуя, как между лопаток стекает капелька пота. Время растягивается в бесконечность и будто зависает по мере того, как шаги приближаются к моей комнате и кто-то, столь же неторопливо и медленно, поворачивает ручку двери. Натягиваю одеяло на голову и уже из-под него наблюдаю, как в спальню заходит высокая фигура, в которой я узнаю Хозяина. Облегченно выдыхаю и, резко скидывая с себя одеяло, сажусь на кровати. Мне хочется кинуться на него и обнять, но что-то неприятно напряженное читается в его движениях, когда он включает ночник и, пока я привыкаю к приглушенному свету после абсолютной тьмы, опускается в кресло.
Его волосы сырые, как и одежда, и на лице сохранились капельки дождя, которые он смахивает, проводя по нему ладонью. Делаю глубокий вдох, наконец чувствуя знакомый аромат, и не произношу ни слова, просто потому, что не знаю с чего начать. Слишком неприступным он выглядит, чтобы я могла подойти и прикоснуться к нему.
— Сегодня на редкость отвратительная погода, — шепчет он, до сих пор не смотря на меня и вглядываясь куда-то в пустоту перед собой. — Последний раз такой сентябрь был шестьдесят три года назад. Отлично помню его, потому что в середине сентября вспыхнуло восстание в одной из колоний, — Рэми устраивается поудобнее, снимая промокший пиджак и вытягивая ноги. Он заворачивает рукава рубашки до локтя и освобождается от галстука, тут же расстегивая пару пуговиц. От него веет усталостью и тихой грустью, наверняка по тому, кого уже не вернуть.
У Господина так мало друзей, а теперь еще меньше.
— Люди удивительные создания — вы так отчаянно верите в свободу, что готовы стать пешками в любой игре, — наконец, Господин переводит на меня проникновенный взгляд и смотрит пристально-пристально, будто изучая каждую мою черту. Его голос становится глуше и ниже, когда он, обхватив длинными пальцами подлокотники, продолжает: — Знаешь, почему ты здесь, Джилллиан?
Мотаю головой, прикусывая губу и с настороженностью вглядываясь в его глаза, а Рэми ухмыляется, выдерживая паузу и будто собираясь с мыслями.
— Я помню тебя в тот день. Маленькая и потерянная, ты обнимала себя за плечи, чтобы скрыть свою наготу, и смотрела на нас, находящихся за стеклом, не со страхом, нет, скорее с непониманием. Ты будто не могла поверить, что такое возможно, что в этом мире есть что-то страшное и жестокое; что есть люди, которые не видят в тебе человека, лишь удовольствие, которое ты можешь принести, неважно своим телом или же страданиями, через которые ты пройдешь. Могу поспорить, для тебя это было неожиданностью, правда? — даже несмотря на то, что ты уже видела в своей жизни. Моя маленькая наивная девочка, то, что я увидел в твоих глазах… заставило меня сделать выбор. Я не хотел, чтобы кто-то другой сломил тебя, не хотел, чтобы ты столкнулась с тем, с чем не могла бы справиться, потому что в твоих глазах плескалась отчаянная вера — вера в то, что даже несмотря на этот ужасный мир, в нем есть место для добра. Такое ощущение, что ты отвергала зло как само понятие. Какая ирония — ведь ты попала в руки чистого его проявления, — Рэми вновь ухмыляется, а я думаю о том, что он ошибается, потому что он не такой, потому что его сердце не покрылось толстой коркой жестокости и ему знакомо милосердие. Разве его поступки не доказательство этому? Одергиваю себя, вдруг вспоминая события своей жизни: Изоляция, смерть родных, Хелен и Аруша, сырой подвал, зачистка в корпусах Юджина — это итог решений Рэми, никого больше. Могу поспорить, он до сих пор не гнушится убивать и собственными руками линчует замешанных в восстании. Тогда почему я не испытываю к нему ненависти? И раз я ее не испытываю, то почему хочу убить? У меня даже пальцы немеют, когда голос в голове вновь начинает шептать, шептать о том, что смерть Хозяина есть цель моей никчемной и жалкой жизни. — Хочешь знать, что случилось с восставшими в той Колонии? — Вновь мотаю головой, не желая слушать его откровения, а Рэми как ни в чем не бывало продолжает: — Вернее с самой Колонией, потому что ее не стало. Я уничтожил всех, кто пошел против власти, оставив только детей. Яркий пример истории — Хелен, она была одним из них.
— Зачем вы рассказываете это?
— Потому что ты должна знать, кем я был. Когда-то давно я обвинил одного человека в излишней жестокости, но, если подумать, то я ничем от него не отличался.
— А сейчас? Какой вы сейчас? Ведь вы жалеете людей, я знаю. Я видела это.
— Скорее не жалость, а расчетливость. Ты веришь в то, во что хочешь верить, и видишь то, что я позволяю тебе видеть.
Неправда. Все его слова — ложь, и чтобы он не говорил, я не хочу открывать глаза. И пусть сейчас я выгляжу наивной дурой, но мне сложно разуверовать в его человечность. Осторожно поднимаюсь с кровати и под его пристальным взглядом подхожу к нему. На мне лишь простые хлопковые трусики и короткая майка, но я не тороплюсь накинуть халат, потому что внимание Хозяина кажется мне естественным, настоящим, родным. Он подтягивает мешающее мне ноги и позволяет сесть к нему на колени, чтобы уже в следующую секунду, положив голову на его плечо, уткнуться в пахнущую приятным парфюмом шею.