Слезы бежали по ее лицу, и мать стерла их рукой.
Немного погодя я сказал:
– Очень хорошо, матушка. Прошу тебя – сядь там и не смотри на меня.
Она отошла, и я снял браслеты. Кроме них, выше пояса на мне ничего не было; я ходил без одежды в любую погоду, чтобы быть крепче. Увы, подумал я, особой пользы мне это не принесло.
Согнувшись над камнем, я принялся рыть руками, пытаясь нащупать нижнюю кромку. Надеясь, что с другого края он будет тоньше, я освободил камень со всех сторон, по-собачьи отбрасывая землю. Но другой конец плиты оказался еще толще. Поэтому я вернулся назад, широко расставив ноги, запустил под камень пальцы и потянул. Плита даже не сдвинулась с места.
Я остановился, задыхающийся и надломленный, будто едва объезженный конь, вдруг обнаруживший, что колесница так и осталась позади него. Я потерпел фиаско, еще не приступив к камню. Задание это было бы по силам разве что молодому Малею, рослому как медведь, или же Гераклу, зачиная которого Зевс продлил брачную ночь на трое суток. Это было задание для сына бога, и я теперь все понял. «Должно быть, среди богов все бывает как у людей, и даже законный сын бога может пойти в мать. В жилах моих одна часть ихора[27] подмешана к девяти частям человеческой крови; камнем этим бог испытует меня и отвергает». Я вспомнил все, что вынес и претерпел; с самого начала мои старания ничего не стоили, и мать моя плакала от стыда.
Я впал в ярость и, уцепившись за камень, принялся гнуть его скорее как зверь, а не человек, ощущая, как трещат мои сухожилия и кровоточат пальцы. Я забыл даже про мать, пока не услышал топот бегущих ног, шорох юбки и голос, приказывавший мне:
– Остановись!
Я обернул к ней покрытое потом лицо. Во мне бушевал такой гнев, что я закричал на нее, словно на простую крестьянку:
– Я же запретил тебе подходить!
– Неужели ты обезумел, Тесей? – спросила она. – Ты себя убьешь.
– Почему бы и нет? – отвечал я.
– Я знала, что из этого выйдет! – вскрикнула она и приложила руку ко лбу. Я молчал, потому что почти возненавидел ее. Мать проговорила: – Ему следовало довериться мне. Да, пусть я и была тогда очень молода.
Потом она увидела, что я остановился и смотрю на нее, и закрыла рот двумя пальцами. Я повернулся, чтобы уйти, и вскрикнул от боли – не заметив того, я надорвал мышцу спины. Мать приблизилась и ласково ощупала меня, но я глядел в сторону.
– Тесей, сын мой, – проговорила она с мягкостью, едва не победившей меня. Мне пришлось стиснуть зубы. – Ничто не запрещает мне сказать тебе это: не я заставляю тебя страдать. И по-моему, я имею право судить об этом. – Она умолкла, глядя через прореху в дубовой листве на синее море. А потом произнесла: – Береговые люди были невежественны; они думали, что вечноживущий Зевс умирает каждый год. Но по крайней мере, они понимали, что некоторые дела следует предоставить женщинам. – Мать умолкла на миг и заметила, что я жду лишь ее ухода. И она отправилась прочь. А я повалился на землю.
Черная почва, пропитанная весенними запахами и усыпанная веками падавшими на землю листьями, поглотила мои слезы. В дубраве Зевса не подобает восставать против богов. Только что я сердился на Посейдона, ради каприза сломавшего, словно палку, мою гордость и швырнувшего ее оземь. Однако спустя некоторое время я осознал, что бог не причинил мне вреда, а скорее облагодетельствовал. И обижаться на него было бы высокомерием, недостойным благородного мужа, которого не должны смущать ни жестокость врага, ни доброта друга. Поэтому я, хромая, отправился домой – прямиком в горячую ванну, о которой успела позаботиться моя мать. Потом она растерла меня маслом, благовонными травами, но мы с ней не разговаривали.
Две недели я не мог бороться и сказал юношам, что упал со скалы. В прочих же отношениях жизнь моя шла как и прежде, только вот света больше не было. Те, с кем случалось подобное, поймут меня; смею сказать, таких будет немного, ибо в подобном состоянии муж легко умирает.
Ну а когда человек очутился во тьме, есть один только бог, которому он может молиться.
Раньше я никогда не выделял среди богов Аполлона. Конечно, я всегда молился ему, прежде чем натянуть тетиву на луке или струну на лире, а когда охотился, не скаредничал за счет его доли. Аполлон то и дело даровал мне целые сумы добычи. Бог этот глубок и знает все мистерии, даже женские, но он истинный и благородный эллин. И лучше помнить об этом, дабы не обидеть его. Аполлон не любит, когда в присутствии его проливаются слезы, – так и дождь едва ли приятен солнцу. Тем не менее он понимает горе: принеси ему свою скорбь в песне, и он заберет ее.