– Сын Посейдона! – И он направился ко мне рысцой, словно самый обычный конь. Я прихватил с собой кусок соли и протянул ему угощение.
За моей спиной послышался шум. Взвыл конюх; обернувшись, я заметил, что конюший лупит его. «Ну, теперь мой черед», – подумал я. Они махали мне из-за ограды и ругали друг друга. Я решил, что безопаснее оставаться на месте. Царь-конь был так близко, что я видел ресницы вокруг его темных глаз. Челка белым водопадом ниспадала между блестящих глаз. Его зубы были такими же крупными, как пластины слоновой кости на воинском шлеме, однако губы коня, потянувшиеся к куску соли на моей ладони, показались мне мягче материнской груди. Покончив с солью, он прикоснулся ко мне щекой и фыркнул в волосы. И отправился назад на свою горку, часто подергивая длинным хвостом. Копыта, которыми, как я узнал позже, он убил горного льва, мягко, словно в танце, ступали по траве.
Тут оказалось, что меня схватили со всех сторон и уносят с пастбища. Я удивился, заметив, что конюший вдруг побелел, словно от внезапной хвори. Он молча подсадил меня на своего жеребца и за всю дорогу не произнес почти ни слова. После всего содеянного я опасался, что дед мой побьет меня. Однако, когда я приблизился к нему, дед лишь внимательно поглядел на меня и сказал:
– Тесей, ты поехал на пастбище гостем Пиэрии.[4] Невежливо причинять ему беспокойство. Кормящая кобыла могла отхватить тебе руку. Я запрещаю тебе ходить туда.
Это случилось, когда мне было шесть лет. Праздник коня приходился на следующий год.
Этот праздник был самый главный в Трезене. Дворец начали прибирать за неделю. Первым делом моя мать повела женщин на реку Гиллик стирать. Их посадили на мулов и доставили вниз к самой чистой воде – к чаше под водопадом. Даже в засуху Гиллик не пересыхает и волна его не мутнеет, но сейчас, летом, вода стояла невысоко. Старухи терли легкие вещи у края воды; девушки, подобрав юбки, топтали тяжелые покрывала и одеяла на середине ручья. Одна играла на флейте, которую держали для подобных оказий, все плескались и хохотали. Разложив постиранное белье на прогретых солнцем камнях, они разделись и стали купаться, прихватив с собой и меня. Больше меня не брали стирать: моя мать заметила, что я понимаю женские шутки.
В день празднества я пробудился с рассветом. Старушка-няня надела на меня самое лучшее: новые короткие штаны из оленьей кожи с расшитыми швами, крученый красный пояс с хрустальной пряжкой и ожерелье из золотых бусин. Когда няня расчесала мои волосы, я бросился к матери посмотреть, как она одевается. Мать только что вышла из ванны, и служанки надевали на нее через голову юбку. Семь оборок, расшитых золотыми бляшками и подвесками, всколыхнулись, играя под ее руками. Пока служанки сцепляли золотой пояс и корсаж ее платья, она глубоко вздохнула, а потом рассмеялась. Груди ее, белые как молоко, заканчивались розовыми сосками; ей даже не приходилось подкрашивать их, хотя мать все еще ходила с открытой грудью. Ей недавно исполнилось двадцать три года.
Служанки сняли с ее головы круглые деревяшки для завивки – волосы матери были темнее моих и отливали полированной бронзой – и принялись причесывать ее. Я выбежал под навес, что идет вокруг царских покоев, расположенных над Великим чертогом. Утро выдалось красным, и алые колонны горели под лучами солнца. Я мог слышать оттуда, как внизу собирается дворцовая знать в боевых одеяниях. Этого я и ожидал.
Они шествовали по двое и по трое; бородатые мужи были заняты разговором, пылившая ногами молодежь перешептывалась, юноши окликали друзей, делали выпады тупым концом копья. Головы их покрывали кожаные шлемы с высокими гребнями, охваченные для прочности бронзой или свернутыми шкурами. Умащенные маслом широкие плечи и мышцы груди в свете зари отливали красным загаром. Широкие и короткие кожаные штаны жестко топорщились, прикрывая бедра, заставляя казаться еще стройнее перехваченные толстыми кручеными ремнями талии. Они поджидали, обмениваясь новостями и сплетнями, принимая перед женщинами изысканные позы; молодые люди левой подмышкой опирались на края высоких щитов, отставив правую руку с копьем. Все они чисто брили верхнюю губу, чтобы подчеркнуть молодые бородки. Я разглядывал знаки на прочной шкуре щитов – изображения рыб, птиц и змиев, окликал знакомых, поднимавших в знак приветствия копья. Среди них было семь или восемь моих дядьев. Их родили деду во дворце женщины хорошей крови – пленницы, взятые им в былых войнах или подаренные в знак уважения соседними царями.
Поместная знать приезжала верхом или на колесницах, гости были обнаженными по пояс, поскольку день выдался теплым, однако при всех своих драгоценностях; даже голенища их сапог украшали золотые кисточки. Голоса мужей становились громче и гуще, заполняя двор. Расправив плечи, я подтянул пояс, поглядел на юнца с едва пробивающейся бородой и начал считать по пальцам года.