Мы подъехали к броду через пролив. Я уже мечтал, как мы, вздымая брызги, покатим в колеснице по воде; однако нас ждала лодка – чтобы не замочить торжественных одежд. На другой стороне мы вновь поднялись в повозку и некоторое время ехали вдоль калаврийского берега против Трезена. Потом мы повернули вглубь острова, в сосновый лес. Наконец копыта коней ударили по деревянному настилу моста, и колесница остановилась: мы подошли к небольшому священному островку возле оконечности мыса – перед ликом богов и цари ходят пешком.
Люди ждали. На поляне за деревьями виднелись яркие одеяния и венки, султаны на шлемах воинов. Взяв меня за руку, дед отправился вверх по скалистой тропке. По обе ее стороны рядами выстроились самые рослые юноши Трезена и Калаврии; их длинные, перевязанные на затылке волосы гривами ниспадали на плечи. Они пели, дружно выбивая ритм правой ногой, гимн Посейдону Гиппию.[8] В нем Отец коней уподоблялся плодородной земле; морской дороге, несущей на своей широкой спине корабли к безопасному дому; коню, чья голова и ярое око подобны заре, поднимавшейся над горами, чья грива – словно клочья пены, уносимые ветром с гребней морских бурунов; когда он бьет ногой, трепещут люди и города, низвергаются царские дома.
Я знал, что все это истинная правда, потому что крышу святилища перестраивали при моей жизни, когда Посейдон сокрушил ее деревянные колонны и несколько домов, расколол трещиной стены дворца. В то утро мне было не по себе; меня все спрашивали о здоровье, но я только заливался слезами. После подземного удара мне стало лучше. Тогда мне было четыре года, и с тех пор я почти забыл о случившемся.
Наша область мира от века посвящена колебателю земли; юношам часто пели о его деяниях. Даже брод, как гласили слова гимна, был его творением: Посейдон топнул ногой в проливе, и море ушло, а потом вернулось, чтобы затопить равнину. В те времена через пролив проходили корабли. Одно из пророчеств обещало, что наступит день, бог ударит в пролив своим трезубцем и дно его вновь опустится.
Мы шли между двумя рядами юношей, и дед мой присматривался к ним, разыскивая взглядом годных в воины. Но я смотрел только вперед, где посреди священной поляны сам царь-конь невозмутимо брал траву с треножника.
В этот последний год его укротили – не для работы, а ради нынешнего празднества, а в тот день с утра ему дали дурманящих трав. Но даже не зная этого, я не был удивлен тем, как невозмутимо он относится к окружающим его людям, ведь истинный царь, учили меня, должен принимать поклонение с достоинством.
Святилище украшали сплетенные сосновые ветви. Летний воздух был пропитан смолой, цветами и благовониями, еще пахло потом – от коня и юношей – и солью от моря. Увенчанные сосновыми венками, жрецы вышли вперед, чтобы приветствовать моего деда, верховного жреца бога. Старый Каннадис, борода которого была столь же бела, как и челка царь-коня, положил руку на мою голову и закивал улыбаясь. Мой дед поманил к себе Диокла,[9] моего любимого дядю, рослого молодого человека восемнадцати лет, облаченного в шкуру убитого им же самим леопарда, переброшенную через плечо.
– Пригляди за мальчиком, – сказал дед, – пока он не понадобится нам.
– Да, повелитель, – ответил Диокл и отвел меня на ступени святилища, поодаль от места, где стоял с друзьями. На одном из пальцев у него было кольцо – золотая змея с хрустальными глазами, а волосы перехватывала пурпурная лента. Дед мой получил его мать в награду, придя вторым в состязании колесниц в Пилосе, и всегда высоко ценил ее; во дворце она была самой лучшей вышивальщицей. Веселый и отважный Диокл позволял мне ездить верхом на своем волкодаве. Но сегодня он глядел на меня без радости, и я подумал, что мешаю ему.
Старый Каннадис принес деду венок из сосновых ветвей, перевязанных шерстью, – украшение заготовили заранее, но отыскали не сразу. В Трезене всегда бывает какая-нибудь заминка, не то что в Афинах, где все идет гладко. Царь-конь брал траву с треножника и отгонял мух хвостом.
Кроме этого, поставили еще два треножника: на одном была чаша с водой, на другом – с уже разбавленным вином. В первой чаше мой дед омыл руки, а молодой служитель их вытер. Царь-конь поднял голову от еды, и они с дедом как будто бы переглянулись. Дед положил руку на белую морду коня и сильным движением пригнул ее; голова опустилась, а затем поднялась мягким толчком. Склонившись ко мне, Диокл произнес: