Услышав его в первый раз, я уронил чашу в котел и, побежав между раскрашенных колонн, оказался под жарким солнцем, где и стоял, задыхаясь. Тут появился старый Каннадис и положил руку мне на плечо.
– Что с тобой, дитя? Ты услышал голос источника? – Я кивнул. Он взъерошил мои волосы и улыбнулся. – Ну и что с того? Ты же не боишься своего деда, когда он ворочается во сне? Так зачем же страшиться Отца Посейдона, который еще ближе к тебе?
И скоро я привык узнавать эти звуки и слушал их с детской опаской; однако дни, когда источник молчал, стали казаться мне пресными. Ну а когда миновал год, если случалась у меня неприятность, о которой я не мог никому поведать, то, склонившись над полым камнем, я шептал ее богу и, если он отвечал, чувствовал себя утешенным.
В тот год в святилище появился другой мальчик. Я приходил туда и уходил, но он должен был там оставаться, потому что его предложили богу в рабы, чтобы служить ему до конца дней. Отец его, претерпевший от какого-то врага, обещал богу своего сына еще до его рождения в обмен на жизнь этого человека. Он приехал домой в самый день рождения Симо, и тело тащилось за его колесницей. Я присутствовал при посвящении и видел, как прядь волос мертвеца обмотали вокруг запястья мальчика.
На следующий день я показал ему все, что надо делать. Симо был настолько старше меня, что я удивился, почему его не прислали в святилище раньше. Ему не хотелось учиться у младшего, и все мои слова он пропускал мимо ушей; родом мой напарник был не из Трезена, а откуда-то с побережья, из окрестностей Эпидавра.[13] Чем больше я узнавал его, тем меньше он мне нравился. Послушать Симо – так можно подумать, что он все умеет. Парень был рыжий и толстый, и когда он ловил птицу, то ощипывал ее и пускал бегать в таком виде. Когда я сказал, что лучше бы ему оставить птиц в покое, иначе Аполлон пронзит его стрелой за обиды, нанесенные его крылатым вестникам, Симо с насмешкой ответил, что из такого слюнтяя, как я, никогда не выйдет воина. Я ненавидел даже его запах.
Однажды в роще он спросил меня:
– А кто твой отец, тупица?
С екнувшим сердцем, но сохраняя бравый вид, я ответил:
– Посейдон. Вот почему я здесь.
Он расхохотался и сделал пальцами непристойный жест.
– Кто сказал тебе это? Твоя мать?
На меня словно накатил черный вал. Еще никто не говорил мне такого в лицо. Я был избалованным ребенком и не знал в своей жизни ничего худшего, чем справедливые наказания, налагавшиеся любящими меня людьми. Он сказал:
– И такой коротышка – сын Посейдона? Разве ты не знаешь, что сыны богов на голову выше обычных мужей?
Меня била дрожь, я был еще слишком юн, чтобы унять свое сердце. Мне-то казалось, что здесь, в священном месте, я не услышу таких слов.
– Значит, сделавшись мужем, я стану высоким, как Геракл. Я еще должен расти, девять мне исполнится лишь следующей весной.
Симо толкнул меня так, что я упал на спину. После целого года, проведенного в святилище, я мог лишь, открыв рот, удивляться подобному святотатству. Он же решил, что я боюсь его.
– Восемь с половиной! – Симо ткнул в мою сторону коротким пальцем. – А мне еще нет восьми, но роста уже хватает, чтобы повалить тебя. Сбегай-ка лучше домой, маленький ублюдок! Пусть мать расскажет тебе правду.
В голове моей что-то вспыхнуло. Помню лишь его вопль возле моего уха. Я сидел на Симо и, вцепившись обеими руками ему в волосы, пытался разбить его голову о землю. Когда он попробовал ударить меня рукой, я вцепился в нее зубами и стиснул их так, что жрецам пришлось разжимать мои челюсти палкой.
Нас вымыли и побили, а потом поставили перед богом вымаливать у него прощение за кощунство, спалив во искупление на жертвеннике наш обед. В момент приношения жерло источника гулко рыкнуло и булькнуло. Симо подпрыгнул на целый локоть[14] и с тех пор обнаруживал больше почтения к присутствию бога.
Рука его нагноилась, и Каннадис исцелил ее священной соленой водой. Моя же рана осталась внутри, а потому заживала медленно.