Старшая дочь, Ариадна, сидевшая справа от матери и руководившая корридой, была одета не так нарядно, как царица, и в другие цвета. На ее юбке, как и на юбке ее сестры, было только две расшитые каймы: на верхней изображались собаки и лани, на нижней -- собаки и куропатки. У гораздо более юной Федры, сидевшей слева от Пасифаи, рисунок верхней вышивки представлял собой бегущих за обручем детей, на нижней -- детей помельче, играющих на корточках в шары. Федра веселилась как ребенок. Что до меня, то я едва следил за представлением, отвлекаемый новизной всего увиденного; тем не менее я не мог не восхититься гибкостью, проворством и ловкостью акробатов, рисковавших на арене, после того как место им уступили хористы, танцовщицы и борцы. Перед предстоящей встречей с Минотавром я многому научился, наблюдая за их обманными движениями и приемами, рассчитанными на то, чтобы измотать и сбить с толку быка. IV
После того как Ариадна вручила последний приз последнему победителю, Минос объявил о конце представления и, окруженный придворными, велел подойти мне к нему отдельно.
"А теперь, благородный Тесей, -- сказал он мне, -- я хочу отвести вас в одно место на берегу моря, чтобы подвергнуть испытанию, которое покажет нам, действительно ли вы сын бога Посейдона, как вы перед тем утверждали".
И повел меня на скалистый утес, о подножие которого с шумом разбивались волны.
"Сейчас, -- сказал царь, -- я брошу в воду свою корону, чем уже докажу свою веру в то, что вы достанете мне ее со дня моря".
Царица и обе ее дочери, пожелавшие наблюдать за испытанием, стояли тут же, и я, осмелев от их присутствия, тотчас возразил: "Что я, собака, чтобы приносить хозяину брошенный предмет, пусть даже корону? Дайте мне нырнуть безо всякой приманки. Оказавшись в море, я сам добуду что-нибудь, что все удостоверит и докажет".
Свою смелость я простер еще дальше. Поднялся довольно сильный бриз, и случилось так, что с плеч Ариадны сдуло длинный шарф. Порывом ветра его направило ко мне. Я схватил его, галантно улыбнувшись при этом, как будто мне его преподнесла она сама или какое-нибудь божество. Быстро освободившись от одежды, которая сковала бы мои движения, я опоясал этим шарфом бедра, просунув его концы между ног и завязав узлом. Я сделал вид, что поступаю так из стыдливости, чтобы ни в коем случае не обнажить перед дамами свое мужское достоинство, но, сделав это, я умудрился скрыть кожаный пояс, на котором висел кошель, оставив его на себе. в нем я держал не монеты, а несколько драгоценных камней, привезенных из Греции, ибо знал, что эти камни везде имеют цену. Итак, набрав в грудь воздуха, я нырнул.
Будучи хорошо натренированным, я нырнул очень глубоко и появился на поверхности лишь после того, как достал из кошеля агатовый оникс и два хризолита. Выбравшись на берег, со всей подобающей учтивостью я вручил оникс царице и по хризолиту каждой из дочерей, сделав вид, что добыл их на дне моря (ведь совершенно невозможно допустить, чтобы камни, столь редкие у нас на суше, запросто лежали в глубине вод и что у меня было время их выбрать), притворившись, будто мне дал их сам Посейдон, чтобы я смог преподнести их дамам, а это больше, чем сам прыжок в воду, доказывало мое божественное происхождение и то, что бог мне покровительствует.
После всего этого Минос возвратил мне меч.
Немного погодя нас посадили в колесницы, чтобы отвезти в Кноссос. V
Я так устал, что уже не мог удивляться ни просторному двору замка, ни монументальной лестнице с балюстрадой, ни извилистым коридорам, по которым проворные слуги-факелоносцы провели меня на второй этаж в отведенную мне опочивальню, ярко освещенную множеством ламп, которые они тут же потушили, оставив гореть только одну. Когда они ушли, я погрузился в глубокий сон на мягком душистом ложе и проспал до самого вечера этого второго дня, несмотря на то что мне удалось поспать во время долгого пути: ведь мы прибыли в Кноссос рано утром, проведя в дороге всю ночь.
Я отнюдь не космополит. При дворе Миноса я впервые почувствовал, что я эллин, и ощутил себя в чужой стране. Меня очень удивляли непонятные вещи, костюмы, обычаи, манера вести себя, мебель (у моего отца была небогатая обстановка), приборы и навык обращения с ними. Среди всеобщей утонченности я производил впечатление дикаря, и моя неловкость еще более усиливалась, оттого что вызывала улыбки. Я привык поедать снедь просто, отправляя ее в рот руками, а обращаться с этими легкими виками из металла и отшлифованной кости, с этими ножами, которыми они пользуются, чтобы резать мясо, было для меня труднее, чем с самым тяжелым боевым оружием. Я ловил на себе удивленные взгляды и, вынужденный поддерживать беседу, становился все более и более неуклюжим. Боже! Как неуютно я чувствовал себя! Я всегда чего-то стоил только один, и вот я впервые оказался в обществе. И здесь речь шла не о борьбе и победе в ней с помощью силы, но о том, чтобы нравиться другим, а мне страшно не хватало опыта.
За ужином я сидел между обеими царскими дочерьми. Скромная семейная трапеза, безо всяких церемоний, сказали мне. И действительно, кроме Миноса и царицы, брата царя Радаманта, Ариадны, Федры и их юного брата Главка никто больше приглашен не был, если не считать грека -- наставника маленького наследника, выходца из Коринфа, которого мне даже не представили.
Меня попросили рассказать о своем языке (который все придворные очень хорошо понимали и на котором довольно бегло говорили, хотя и с легким акцентом) о своих, как они называли, подвигах, и мне радостно было видеть, как юные Федра и Главк покатываются со смеху, слушая, как Прокруст обходился с прохожими и как я заставил его в свою очередь испытать то же самое, отрубив ему все, что не помещалось в его ложе. Все кругом тактично избегали любого намека на обстоятельства, приведшие меня на Крит, подчеркнуто видя во мне лишь путешественника.
В продолжение всей трапезы Ариадна прижималась ко мне под столом коленом, но в моей груди уже пылал огонь, зажженный Федрой. Царица Пасифая, сидевшая напротив, тем временем прямо-таки пожирала меня глазами, а восседавший рядом с нею Минос рассеянно улыбался. Только Радамант с длинной светлой бородой казался несколько хмурым. Оба они покинули залу после четвертой перемены блюд, чтобы, как они сказали, пойти посовещаться. Я только потом понял, что они имели в виду.
Еще не вполне оправившись от морской болезни, я много ел, еще больше пил различных вин и ликеров, подносимых мне в изобилии, так что вскоре уже не понимал, где нахожусь, ибо привык пить лишь воду и разбавленное вино. Почти совсем потеряв голову, я, пока еще мог встать, попросил позволения выйти из-за стола. Царица тотчас повела меня в небольшую туалетную комнату, примыкавшую к ее личным апартаментам. После того как меня основательно вырвало, я подсел к ней на диван в ее спальне, и тут она начала обрабатывать меня.
"Мой юный друг... вы позволите мне так называть вас? -- сказала она. -Воспользуемся же скорее тем, что мы здесь одни. Я совсем не такая, как вы думаете, и отнюдь не питаю неприязни к вашей особе, к тому же столь очаровательной. -- И, продолжая утверждать, что взывает лишь к моей душе, или я уж не знаю к чему-то там во мне, она то и дело прикасалась ладонями к моему лбу, а затем, просунув руки под мои кожаные одежды, стала ощупывать мои мышцы на груди, как будто хотела убедиться в реальности моего существования. -- Я знаю, что привело вас сюда, и хочу предотвратить ошибку. Ваши намерения убийственны. Вы собираетесь сразиться с моим сыном. Не знаю, что вам наговорили о нем, и не хочу знать. О! Не останьтесь глухи к мольбам моего сердца! Даже если тот, кто зовется Минотавром, в самом деле чудовище, каким вам его, конечно, расписали, это -- мой сын".