- Айгер, пожалуйста! Я прошу тебя…
- Юнна, ты не знаешь, о чем просишь. Ты не слышала – или не слушала? Я же сказал, что могу отменить приговор суда, только если найдется действительно веское основание. Ты можешь говорить что угодно, но всем известно: Эйра помогала тебе. Ее вина доказана, она призналась. Я не могу помиловать ее только потому, что она моя жена и мать принца. И не пытайся придумать что-то, ложь не поможет. Будет еще хуже.
Что-то дрогнуло в его лице. Словно облачко пробежало – сомнение, сожаление?
- Айгер…
Я подошла, коснулась его руки – и это было ошибкой. Его лицо снова стало жестким, напряженным, взгляд – ледяным.
- Даже не думай, Юнна! Все давно похоронено. Считай, что ничего не было. Никогда.
- И поэтому ты поцеловал меня? Там, в горах?
- Вам показалось, сола Юниа, - отчеканил он, быстро подойдя к двери. – Когда я нашел вас, вы были без сознания. Вам показалось.
Айгер вышел, и в проеме тут же появилась надзирательница.
- Пойдемте, сола Юниа, - с насмешкой сказала она. – Пока ваш ужин не сожрали тараканы.
9.
Когда моему отцу поставили диагноз, он до последнего дня на что-то надеялся. Даже когда надеяться было уже не на что. То же самое происходило сейчас со мной. Пока нам с Эйрой не вынесли приговор, пока мы не оказались на эшафоте, пока палач не занес меч над нашими головами, еще можно было цепляться за надежду, пусть даже призрачную.
Например, на Илару упадет метеорит. Или ее захватит вражеское войско. Или…
Глупости. Единственной нашей надеждой оставался Айгер. Он мог отменить приговор суда – но для этого требовалась убедительная причина. А ее не было. Как ни ломала я голову, придумать ничего не могла. Ни малейшего оправдания. Единственный свой шанс я про…любила, скажем так. Потому что понятия о нем не имела. Потерявших рассудок в Иларе не казнили, а я вполне подходила под эту категорию. Пока он ко мне не вернулся. Ну и кто теперь поверит, что я ничего не помню, если разговариваю и все понимаю?
Айгер вот точно не поверил. Хотя у него было вполне так веское основание. Правда, последовательным я бы его не назвала. Утверждал, что не верит ни единому моему слову, и тут же отвечал на вопросы. Где логика?
Впрочем, с логикой было не все в порядке и у меня. Думать о человеке, который скоро утвердит мне смертный приговор?!
Нет, не мне. Юнии. Как будто преступницей была моя сестра-близнец. Он любил ее, она его предала, даже дважды. А отвечать за это – мне. Потому что невозможно объяснить, доказать: я – не она, я – другая.
- Когда будет суд? – спросила я тюремщицу, вошедшую в камеру с подносом.
В отличие от лечебницы, где ко мне были приставлены всего три постоянные надзирательницы, в тюрьме они без конца менялись, и я с трудом отличала одну от другой. Тем более, все они были похожи: среднего возраста, высокие, плотные, крепкие, с одинаково угрюмыми лицами.
- Скоро, - буркнула она.
- Зеркало! – настырно потребовала я. – Можешь даже не давать его мне в руки.
Я настаивала на этом уже несколько дней подряд, с того времени, когда разговаривала с Айгером, но мою просьбу неизменно игнорировали. Может, боялись, что разобью его и перережу вены? Если раньше я вообще не думала о том, как выгляжу, то теперь меня мучило любопытство.
Мы с Юнией были ровесницами. Мне вряд ли кто-то дал бы хоть на день меньше моего возраста. А как Юниа? Похожи ли они с Эйрой? Та показалась мне потрясающей красавицей – несмотря на грубую тюремную одежду. Ну да, волосы другие – у нее рыжие, вьющиеся, а у меня, то есть у Юнии, темные и прямые. А глаза, лицо? Нравилась ли Эйра Айгеру хоть немного? Ведь ложился же он с ней в постель, и вряд ли только ради рождения наследника. Впрочем, разве для этого обязательны чувства? Юниа ведь тоже родила дочь от нелюбимого мужчины.
Бог ты мой, это что, ревность? Ты спятила?
Спятила или нет, но притворяться перед собой смысла не имело. Я влюбилась в него в тот самый момент, когда в горах он подхватил меня на руки. Две другие наши встречи и особенно воспоминания Юнии только подлили масла в огонь. Я не знала, любила она его когда-то или нет, но это не имело значения. То, что испытывала к нему я, - это были только мои чувства.
Поэтому я и требовала зеркало. Чтобы понять, какой он видел меня. Не той семнадцатилетней девочкой, которую любил, а сейчас. Зрелой женщиной. Предательницей. Преступницей.